Книги

Изнанка Гогена: Рассказы. Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1982; М.: Вагриус, 2002.

Живая смерть: Сб. рассказов. Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1986.

Шатуны: Роман. Нью-Йорк, 1988; М.: Терра, 1996; М.: Ad Marginem, 2002.

Горичева Т., Мамлеев Ю. Новый град Китеж: Философский анализ русского бытия. Париж, 1989.

Утопи мою голову: Рассказы / Предисл. Ю. Нагибина. М.: Всесоюзн. молодежн. кн. центр, 1990.

Вечный дом: Повесть и рассказы. М.: Худож. литература, 1991.

Голос из ничто [Рассказы]. М.: Моск. рабочий. 1991.

Избранное. М.: Терра, 1993.

Черное зеркало: Циклы. М.: Вагриус, 1999; 2001.

Бунт луны. Рассказы. М.: Вагриус, 2000; 2001.

Блуждающее время. Роман. СПб.: Лимбус Пресс, 2001.

Основные тайны. Рассказы. М.: Вагриус, 2002.

Американские рассказы. М.: Вагриус, 2002.

Конец века. Рассказы. М.: Вагриус, 2002.

Россия вечная. М.: АиФ-Принт, 2002.

Мир и хохот. Роман. М.: Вагриус, 2003.

Задумчивый киллер. М.: Вагриус, 2003.

О чудесном. М.: Рипол Классик, 2005.

Другой. М.: ЭКСМО, 2006.

Судьба бытия: За пределами индуизма и буддизма. М.: Эннеагон, 2006.

Московский гамбит. М.: Зебра Е, АСТ, Хранитель, 2008.

Золотые волосы. М.: Зебра Е, АСТ, 2008.

Пять романов. М.: Зебра Е, АСТ, 2008.

Крылья ужаса. М.: Зебра Е, АСТ, 2008.

Живое кладбище. М.: АСТ, Зебра Е, 2009.

Верность мертвым девам. М.: АСТ, Зебра Е, 2009.

Русские походы в тонкие миры. М.: АСТ, Зебра Е, 2009.

Империя Духа. М.; Воронеж: Terra Foliata, 2010.

После конца. М.: ЭКСМО, 2011.

Вселенские истории. М.: ЭКСМО, 2013.

Из книги утопи мою голову

Смерть рядом с нами

(Записки нехорошего человека)

Человечек я нервный, слезливый и циничный, страдающий язвой желудка и больным, детским воображением.
Сегодня, например, с утра я решил, что скоро помру.
Началось все с того, что жена, грубо и примитивно растолкав меня, на весь дом потребовала утреннюю порцию любви.
Плачущим голоском я было пискнул, что хочу спать, но ее властная рука уже стаскивала с меня одеяло.
– Боже, когда же кончится эта проклятая жизнь, – пробормотал я понуро и уже не сопротивляясь.
Через десять минут я был оставлен в покое и глубоко, обидчиво так задумался. Погладив свой нежный живот, я вдруг ощутил внутри его какое-то недоумение. Я ахнул: «Это как раз тот симптом, который Собач-кин мне вчера на ухо шепнул. Моя язва переходит в рак». Если бы я в это действительно поверил, то тут же упал бы в обморок, потом заболел... и, возможно, все бы для меня кончилось. Но я поверил в это не полностью, а так, на одну осьмушку. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать в душе эдакий утробный ужас.
– Буду капризничать, – заявил я за завтраком жене.
– Я тебе покапризничаю, идиот, – высказалась жена.
– Давай деньги, пойду пройдусь, – проскрипел я в ответ.
Жена выкинула мне сорок копеек. Я выскочил на улицу с тяжелым, кошмарным чувством страха, и в то же время мне никогда так не хотелось жить.
Изумив толстую, ошалевшую от воровства и пьянства продавщицу, я купил целую кучу дешевых конфет и истерически набил ими свой рот. «Только бы ощущать вкусность, – екнуло у меня в уме. – Это все-таки жизнь».
Помахивая своим кульком, я направился за получкой на работу. В этот летний день у меня был отгул.
Но цепкий, липкий страх перед гибелью не оставлял меня. Капельку поразмыслив, я решил бежать. «Во время бега башка как-то чище становится», – подумал я.
Сначала тихохонько, а потом все быстрее и быстрее, с полным ртом конфет, я ретиво побежал по Хорошевскому шоссе. Иногда я останавливался и замирал под тяжелым, параноидным взглядом милиционера или дворника. «Какое счастье жить, – трусливо пищал я про себя. – Давеча ведь не было у меня страха, и как хорошо провел я время: целый день молчал и смотрел на веник. Если выживу, досыта на него насмотрюсь. Только бы выжить!»
Иногда я чувствовал непреодолимое желание – лизать воду из грязных, полупомойных лужиц. «Все-таки это жизнь»,– повизгивал я.
Скоро показались родные, незабвенные ворота моего учреждения – Бухгалтерии Мясосбыта. Пройдя по двору и растоптав по пути детские песочные домики, я вбежал в канцелярию. Там уживались друг с другом и истеричный веселый хохоток, и суровая, вобравшая все в себя задумчивость. Представители последней, казалось, перерастали в богов. Мой сосед по стулу – обросший, тифозный мужчина – сразу же сунул мне под нос отчет.
«Боже мой, чем я занимался всю жизнь!» – осенило меня.
Поразительное ничтожество всего земного, особенно всяких дел, давило мою мысль. «Всю свою жизнь я фактически спал, – подумал я. – Но только теперь, находясь перед вечностью, видишь, что жизнь – есть сон. Как страшно! Реальна только смерть».
Где-то в уголке, закиданном бумагой и отчетами, тощая, инфантильная девица, игриво посматривая на меня, рассказывала, что Вере – старшему счетоводу и предмету моей любви – сегодня утром хулиганы отрезали одно ухо.
Это открытие не произвело на меня никакого впечатления. «Так и надо», – тупо подумал я в ответ.
Теперь, когда, может быть, моя смерть была не за горами, я чувствовал только непробиваемый холод к чужим страданиям. «Какого черта я буду ей сочувствовать, – раскричался я в душе. – Мое горе самое большое. На других мне наплевать».
Я ощущал в себе органическую неспособность сочувствовать кому-либо, кроме себя.
Показав кулак инфантильной девице, я посмотрел в отчет и ни с того ни с сего подделал там две цифры. Все окружающее казалось мне далеким, как будто вся действительность происходит на луне.
Между тем зычный голос из другой комнаты позвал меня получать зарплату. Без всякого удовольствия я сунул деньги в карман.
Оказавшись на воздухе, я сделал усилие отогнать страх. «Ведь симптом-то пустяшный, – подумал я. – Так, одна только живость ума». На душонке моей полегчало, и я почувствовал слабый, чуть пробивающийся интерес к жизни. Первым делом я пересчитал деньги. И ахнул. Раздатчица передала мне лишнее: целую двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Сначала я решил было вернуть деньги. Но потом поганенько так оглянулся и вдруг подумал: «Зачем?»
Какое-то черненькое, кошмарное веселие вовсю плескалось в моей душе. «Зачем отдавать, – пискнул я в уме, – все равно, может быть, я скоро умру... Все равно жизнь – сплошной кошмар... Подумаешь: двадцать пять рублей – Вере ухо отрезали, и то ничего... А-а, все сон, все ерунда...»
Но в то же время при мысли о том, что зарплата моя увеличилась на такую сумму, в моем животе стало тепло и уютно, как будто я съел цып-лят-табака. Вдруг я вспомнил, что раздатчица получает за раз всего тридцать рублей.
«Ну и тем более, – обрадовался я. – Не заставят же ее сразу двадцать пять рублей выплачивать. Так по четыре рубля и будет отдавать... Пустяки».
Но мое развлечение быстро кончилось; знакомый ужас кольнул меня в сердце: вдруг умру... даже пива не успею всласть напиться. Прежний страх сдавил меня.
– Куда мне деваться? – тоскливо спросил я в пустоту.
Недалеко жила моя двоюродная сестра. Но, представив ее, я почувствовал ненависть. «Лучше к черту пойти»,– подумал я.
У нас с ней были серьезные разногласия. Дело в том, что моя сестра, в молодости будучи очень похотливой и сделавшая за свою жизнь 18 абортов, вдруг на 35-м году своей жизни впала в эдакий светлый мистицизм и стала искать живого общения с Богом. Не знаю, что на нее повлияло: то ли долгий, истошный крик толстого доктора о том, что – «еще один аборт, и стенки матки порвутся»; то ли дикие угрызения совести из-за того, что она, ради своего удовольствия, не допустила до жизни 18 душ... но с некоторых пор она упорно стала повторять, что мир идет к свету.
Хорошо помню ее разговор с соседкой.
– Ну Софья Андреевна, – говорила соседка, – ну одного, двух человек умертвить, это еще куда ни шло – ни одна порядочная женщина без этого не обходится, – но подумайте сами, 18 человек!
– Ерунда, – брякнула сестренка, – вы видите только темную сторону жизни. Если я их и убила, то ведь зато существуют восход солнца и цветы.
Я представил себе, как она станет поучать меня, и побрел куда-то вдаль проходными дворами. Я проходил мимо галок, автомобилей, бревен, тяжелых, мясистых баб и уютных, слабоумненьких старичков.
Наконец, утомившись, я прикорнул на пустынном, одичалом дворике у досок. Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная, брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.
Я чуть не расплакался.
– Одна ты меня жалеешь, кисонька, – прошептал я, пощекотав ее за ухом. – Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы если не люди, то животные, – прослезился я. – И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:
– Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить... Вместе с котятами... Негодяйство!
И недолго думая я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.
Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта. От тоски у меня немного отнялся ум.
Быстро, даже слегка горделиво, весь обрызганный с головы до ног, я вышел на улицу.
«На все плевать, – думал я, – раз умру, на все плевать». Прохожие шарахались от меня в сторону, только какой-то пес, почуяв запах свежей крови, долго и настойчиво бежал за мной по пятам, повиливая хвостом. Забрел я на какую-то отшибленную, одинокую улочку. Кроме пивной и керосиновой лавки, никаких учреждений на ней не было. Там и сям шныряли потные, временами дерущиеся обыватели. Вдруг я услышал за спиной пронзительный милицейский свист. Я обернулся и увидел вдали пьяного, еле держащегося на ногах обывателя, который указывал на меня пальцем, и несущегося во всю прыть в моем направлении дюжего милиционера. Я робко прижался к стенке.
– В отделение! – гаркнул милиционер, осмотрев меня своими большими, как ложки, глазами.
Через десять минут, промесив липкую помойную грязь, мы очутились в прокуренном, покосившемся помещении, плотно набитом людьми. На стенах висели плакаты. За толстой невысокой перегородкой, вроде перил, были милиционеры, по другую сторону мы – граждане. Нас соединяла какая-то дверца, похожая на калитку, и то, что все мы, в большинстве, были пьяны так, что еле держались на ногах.
Ретивый, полутрезвенький милиционер подряд штрафовал граждан за алкоголизм, еле успевая засовывать рубли и монеты себе в карманы. Он так торопился, что половина штрафа просыпалась у него под ноги и мелочь густо, как семечки, усыпала пол.
Меня перепугал гроб, стоящий в углу. Но оказалось, что какой-то здоровый милиционер, еле выводя буквы, составлял о нем акт. Рядом стояла, тоже под хмельком, ядовитая старушка в платочке.
– Не будешь, мать, спекулировать гробами, – приговаривал милиционер. – Другой раз задумаешься.
Наконец очередь дошла до меня.
– К этому нужно вызвать начальника милиции, – гаркнул задержавший меня служивый.
Скоро вышел сухонький, маленький человечек в форме офицера. Он тоже был пьян.
Пошептавшись с моим милиционером, он подошел ко мне.
– Почему вы облеваны? – спросил он.
– Это не блевотина, а кровь, товарищ начальник, – ответил я.
– Не врите; что я, не вижу, – пошатываясь, сказал начальник. – Если б была кровь, мы бы вас еще месяц назад задержали.
– Я подрался с кошкой, – тихо, как в церкви, проговорил я. – У меня были с ней метафизические разногласия. Кто переживет друг друга.
– Не хулиганьте, гражданин, – рявкнуло начальство. – Отвечайте, почему вы облевались где не положено и не в том месте перешли улицу?!!
– По рылу бы ему дать, – ухнул розово-упитанный милиционер у меня под ухом.
– Не самовольничайте, Быков, – оборвал его начальник. – Платите штраф, гражданин, и точка.
– Сколько?
– Ну... на четвертинку... полтора рубля то есть.
Я сунул ему в руку два рубля и повернулся к выходу.
– Гражданин, держите квитанцию, – раздался мне вслед хриплый, надрывный голос. – У нас тут не частная лавочка.
И кто-то сунул мне в руку конфетную бумажку. Потрепанный, я выскочил на улицу.
– В конце концов, должен же я знать, когда умру, – завопил я перед самим собой. – Я больше этого не вынесу. Я должен знать: умру я или не умру.
Но тут счастливая, устремленная мысль осенила меня. Вприпрыжку, по самым лужам, стараясь забрызгать себя грязью, чтобы скрыть следы крови, я побежал к трамваю...
Через полчаса я был у букинистического магазина. С каким-то неопределенным чувством, смутно надеясь найти какое-нибудь завалящее пособие по предсказанию будущего, я зашел внутрь.
– У вас есть черная магия? – спросил я продавщицу.
Она подняла на меня глаза и, увидев мое перепачканное в крови и грязи лицо, пискнула и, кажется, обмочилась.
Истерически, не обращая на нее внимания, я начал копаться в книгах. Случайно мне подвернулся справочник по диагностике для фельдшеров Курской области.
Разобравшись в нужном разделе, я пробежал глазами страницу и вскрикнул: против моего симптома, который шепнул мне на ухо Собач-кин, вместо зловещего слова «рак» стояло слово «запор». Ошалев от радости и еще не веря своему счастью, дрожа от нетерпения и страха, бормоча: «Все равно не поверю, все равно не может быть, чтоб так везло», – я стал рыться в толстых академических справочниках. И везде против моего симптома стояло радостное, сияющее слово: «запор».
Шатаясь, я отошел в сторону. Продавщица, забившись в угол, расширенными от ужаса глазами смотрела на меня и бормотала, очевидно в качестве молитвы, слова песенки: «Ах, хорошо на белом свете жить...»
– Теперь я готов все простить Собачкину, – ликовал я, выйдя на
улицу.
Но после первого приступа радости пережитые страхи и тревоги дали реакцию: я готов был долго, целыми днями, плакать.
Измученный, ввалился я домой.
– На кого ты похож! – заорала жена.
Сначала слегка припугнув ее тем, что у меня мог быть рак, рассказал я ей, как тяжело я это перенес и как открыл, что ошибся.
– Пожалей меня, я убил беременную кошку, – заскулил я, упав в ее руки. – Теперь меня замучает совесть.
– Только и всего. Какая ерунда, – бодро провозгласила жена. – Ну сделал глупость, другой раз так делать не будешь.
– Везде ужасы, – лепетал я. – Одному дяде с нашей работы хулиганы отрезали ухо...
– А тебе-то что, – прервала жена. – Если только это дядя, а не тетя, – и она внимательно посмотрела на меня.
– Конечно, дядя. Большой такой, – покраснев, увильнул я. Жена принесла ведро воды.
– Я не вернул раздатчице лишние деньги; у нее детишки, они будут голодные, – не выдержав, горько всхлипнул я.
– А вот это ты молодец, – обрадовалась жена. – Не зря страдал, что болел раком. Сколько же она тебе передала?
– Десять рублей, – опять покраснел я и, не переставая всхлипывать, мельком подумал, с каким удовольствием я пропью завтра оставшиеся пятнадцать рублей.
– Ну, все хорошо, что хорошо кончается, – заключила жена. – А ведь намучился ты так потому, что тебя Бог за меня наказал. Не хотел принести мне сегодня утреннюю любовь...
– Я больше не буду, – еще горше заплакал я.
– То-то, милок, слушайся меня впредь, – окончила жена и стала меня отмывать. Временами, умиленный, как поросенок, наслаждаясь своим спасением, я целовал ее голые руки.

Письма к Кате

Это была не очень странная девушка, с голубыми, точно нежно-выветренными глазами и с гибкой, вполне человеческой, ласковой фигурой. Ручки, личико и, очевидно, все тело было до того нежно и в меру пухло, как будто девушка создалась из высшего молока и появилась как свет. Впрочем, выражение лица было так неопределенно, словно что-то за этим скрывалось, а может быть, и ничего. Девушка смотрела как сквозь ангельский сон, хотя и не без некоторой странной, но скованной хищности. Особенно когда глотала.
Спала тоже по-божески: растягивая и изнеживая тело, любуясь собой даже во сне, но иногда только с хриплым лаем просыпаясь. Тяжело ей, видно, где-то было.
У себя в комнате, под пуфиком, она обычно хранила целую гору писем: письма были от влюбленных в нее: все они – рано или поздно – покончили из-за нее самоубийством. Иных писем не было.
Иногда, когда девушка чувствовала, что ей будет особенно сладко спаться, она клала свои пачки с письмами себе под подушечку, прямо-таки под щечку, и от этого, может быть, ей еще слаще спалось.
Вот некоторые из писем.

* * *

Катя! В отношении меня ты должна твердо знать, что я – черт. Я тогда нарочно скрывал от тебя это, не хотелось говорить. Особенно последний раз, когда встречались у памятника Пирогову. Ты так заглянула мне в глаза, что я ошалел. Чтой-то у тебя глаза такие нехорошие, или это мне только кажется по недоверию к вашему человеческому?!
Устал я жить, Катюша. Что-то совсем не то, что я ожидал тут у вас увидеть. Как говорят ваши поэты, действительность всегда ниже мечты! А как я мечтал, мечтал, холодея духом, о воплощении, о вашем мире!! Какие планы связывал с этой жизнью! Но меня опередили... А потом этот ужас... Ну да ладно. Одна ты у меня отрада. Только не грусти, как бывало. Не пой свои нежные песни. Сил нет больше жить. Боюсь, что-нибудь сделаю с собой или с тобою.
Катя, не думаю, что ты могла бы меня полюбить, какой я есть. И дело не только в виде. Ты говорила, что тебя мучают мои глаза, что сам я как ряженый, особенно когда пью кофий.
Это ты про душу мою говорила. Но не буду, не буду говорить, какой я есть. И никогда, никогда об этом не спрашивай. Всего сказать не могу, но любовь наша, если б свершилась, была бы так страшна, что не решаюсь, не решаюсь. Любимая моя, я скоро перейду на визг!! Была бы ты ведьма, что ли!! Отчего ты мне в душу, человечка, так запала?! Что у нас общего?!!
Все, ухожу. Решил, как у вас говорят, дезертировать. Если до завтра не будет знаков, ты меня здесь не увидишь.
Катя, что бы с тобою ни случилось, как тяжко бы тебе ни было, никогда не взывай к нашему имени. Не вспоминай обо мне. Это мой тебе лучший совет. И не спрашивай обо мне у духов.
Всего сказать никак невозможно.

Твой-мой Анисимов.
До встречи.

* * *

Катя, я уже стал мертвым, потому что все мертво по сравнению с тобой. Зачем, зачем я только родился?! Мне бы бегать по лесу, ловить бабочек, пить воду из ручейка, а я мертв. Ты за меня будешь ловить бабочек, пить воду из ручейка, потому что моя жизнь перешла к тебе.
Помнишь, я увидел твое личико, там, в вышине, у звезд, и после этого у меня был тяжелый сердечный приступ? Тогда я понял, что мир – мертв, одна ты – живая. И дико мне стало смотреть на тебя – когда ты идешь по улице, как будто вся жизнь мира перешла в тебя, и ты идешь, имея жизнь в самой себе, и каждый твой вздох – дыхание вечности.
А я мертв.

Прощай. Константин.

* * *

Катюша! Когда я тебя поцеловал, я так обрадовался, так обрадовался, что весь день потом не мог прийти в себя. Какое счастье!!
К жене совсем не могу прикасаться – до того противна, что готов свинью поцеловать, лишь бы не ее.
Ух ты, мой попрыгунчик, шалунья моя ветреная, глупышка ненаглядная!
Скорей бы отпуск. Зам обещал дать в третьей декаде. Накуплю я тогда снеди всякой, консервов, муки, колбаски, селедки в винном соусе, грибков, сядем мы с тобой, мамочка, в мой «Москвич» и махнем, как ты обещала мне, на юг. Ой не терпится, ой не терпится! Готов целовать зама.
Любящий тебя до печенок, целующий каждый твой пальчик, берегущий каждый твой волосик.

Петенька Васильев.

P. S. Говорил вчера с Карповым – он обещал, что тебя примут в институт, на первый курс.

Еще раз целую мою шалунью.

* * *

Здравствуй, Катя! ...Где мы с тобой встретимся?!! ...Я хотел бы встретиться с тобой в ином мире. Потому что, говорят, мы будем там абсолютно, безнадежно одиноки, попросту говоря, один на один со своею душою. Но почему глаза твои так черны и глубоки... (Дальше неразборчиво) ...Уйти, уйти в эту глубину навсегда... (опять неразборчиво) ...Почему я так несчастен... (опять неразборчиво, но в конце три восклицательных знака) ...уединенно от твоих сокровищ: союза красоты и духа (совсем неразборчиво!) ...смерть ... (совсем неразборчиво) ... смерть ... (опять неразборчиво) ... смерть ... (опять неразборчиво)...

Твой Андрей.

* * *

Катюня, привет!
Пишет тебя твой друг с дальнего Амура, который со всею своею душою рвется к тебе. С прошлой жизнью покончено. Неделю назад был у Белого Кота и порвал со всею малиною. Это ты, матросочка моя ненаглядная, человека из меня сделала. Только ради тебя веду жизнь фраера.
Через пять дней – расчет, билеты уже взял и айда к тебе. Иного пути у меня нет.

Твой Саша.

* * *

Катюша! Помнишь, как стояли с тобой на берегу реки под ветерком? Шел снег, и я разделся до самого пояса. А ты еще, смеясь, запустила в меня снежком. Помню, снежок попал мне в самую грудь под левую сиську. Неужели ты больше не подаришь мне ни одного такого дня? Катя, Катя!!! Неужели все прошло, и мы с тобою никогда не увидимся?! Ты еще что-то говорила про судьбу. Какая же у меня теперь будет судьба без тебя?!! Я учусь на шоферских курсах и скоро окончу вечернюю школу. За окном часто поет гармоника. Но мне скушно без тебя. На стене висит портрет товарища Чайковского. Но мне не до него. Я хочу видеть тебя, Катенька. Катя, Катя, я пишу тебе восьмое письмо до востребования, а ты мне не отвечаешь. Горе мне, горе. Твердо решил получить от тебя весточку.
Если не будет, то пойду в справочное бюро и там получу окончательный ответ.

Скучающий без тебя Валера Шапошников.

* * *

Девочка моя, девочка! Ты так напоминаешь мне мою маму, когда ей было всего восемь лет, а меня еще не было на свете! Поэтому я так и люблю тебя. Теперь у меня нет моей мамы (на днях похоронил, т. е. сжег старушку), у меня у самого теперь подгибаются колени, и руки дрожат от возраста, но подари мне одну ночь, всего одну ночь!! Я совсем изошелся слезами, и особенно сейчас, после похорон, мне хочется юркнуть к тебе, моя светлая девочка, под одеялко, прижаться к твоим голым коленям, чтобы обогреть твоим теплом мою одинокую старость. Пусть я шепеляв, пусть из носа течет, зато у меня есть душа. Пусти меня к тебе, моя светлая девочка!
А я плачу. Не могу забыть глаза мамусеньки во гробе. По ночам снятся кошмары. Будто гроб этот ожил, а мамусеньки – нет. И будто потом этот гроб, походив по комнате, превратился в мамусеньку, а маму-сенька – в гроб. И я сначала было потерялся, где гроб, где мамусенька. А потом отличил. И что потом мамусенька эта моя, которая есть гроб, превратилась в тебя, моя светлая девочка. Хи-хи.
...Мне так хочется к тебе, моя детка. Весь дрожу, ноги трясутся, жду ответа.
Целую тебя в ручку.

Вечно помнящий о тебе и своей мамусеньке доктор наук Соболев.

* * *

Катя! все, что нужно для тебя, – сделал. В академию больше не звони. Отсылаю тебе твои письма. Мне – каюк. Все.

Твой Владислав.

* * *

Катенька! Мамуля моя! Пыс-пыс-пыс! Надысь ты говорила, что ежели тебе выходить замуж, то только за мене. Я наизусть помню твои слова. Пыс-пыс-пыс!! Катенька, мумуля моя!! Корова у нас поутру отелилась, и солнце пригрело. Приезжай. Пыс-пыс-пыс! Я очень любил нашу коровку и ухаживал за ей. Но тебя я буду любить еще больше. Коровка у нас покойная, тихая, и теленок у ей, наверное, от мене. Приезжай. Мы оба его будем целовать. А потом, ежели на то будет судьба, то и своего теленочка родим. Ему с братцем хорошо будет на наших полях и лужайках. А еще кур у нас много. И дров. Мамуля моя!! Зимой тепло на печке, не то что в хлеву. Помнишь, как мы пригрелись? Мамуля моя!
Пыс-пыс-пыс.

Аким.

* * *

Катя! Конец. Без тебя – нет жизни. Прощай.

Толя.

* * *

Катенька! Совсем ослаб, от тебя вестей не дождамшись; хирею, голубчик ты мой, без твово поцелуя; пиджак совсем затерся, в нутре пусто, и клопы падают из ушей, когда встряхиваюсь; на дворе снег; ботинки продырявились, и боюсь выйти на улицу: мокро, пожалей меня, ведь мне всего двадцать три года, а чувствую себя старичком; в боку болит, и слезы капают, как гляну на твой портрет. Пожалей меня. На работу меня не берут: говорят, плох, и даже маменька от меня ушла. Вся надежда на тебя, на мою ласковую, жалостливую. Если б не твоя жалостливость, я бы к тебе так не привязался и не надеялся. А поутру еще подхватил насморк: сопли так и текут вместе со слезами. Вся голова – в полотенцах. Кот и тот на меня не смотрит. А кошка та, которая тебя видела, когда ты у меня гостила, очень по тебе скучала и позавчера от тоски по тебе издохла. Я ее похоронил в огороде, рядом с капустой. И весь вечер там простоял, под осенним ветром.
Катенька! Если не вернешься ко мне, то и я, наверное, издохну, как эта кошка. И даже крест мне не поставят на могилу.
Все тело чешется, так и зудит, а в мыслях – ты и ты...

До последнего вздоха твой,

несчастный Алеша.

* * *

Катя! Катенька! Скоро, скоро я уйду туда, где можно любить одного Бога, а не тебя. Бога, которого мы никогда не познаем, как будто любовь к Нему – только скольжение по Его тени. Как холодно! Но я помню, помню тот вечер – я лежал полумертвый, и кровь у меня шла из горла, и дышать было нечем, и я звал на помощь, а ты сидела в соседней комнате, хохотала и целовалась с этим чучелом. Я, помню, говорил тогда, звал: «Катя, Катенька, мне совсем, совсем плохо... Любимая моя, приди...» Свой собственный голос казался мне странным и оторванным от меня самого. Точно я разговаривал со своим прошлым нечеловеческим трансвоплощением. Потом дверь открылась, и показалось это чучело, которое поклонилось мне и затем подмигнуло. А за его спиной – хохотала ты. Хохотала куда-то ввысь, не замечая нас. Катя, Катя, что ты тогда делала?!
Любимая, ответь. Почему ты ничего не говорила мне об этом существе раньше и почему оно повесилось у меня в прихожей?!! Как потом испугалась моя бедная, маленькая сестренка!! Почему у тебя последнее время стала такая прозрачная кожа, точно ты уходишь на тот свет, в то же время оставаясь здесь?!! Катя, Катенька! Почему у этого существа было столько галош, откуда он их взял? Мне потом пришлось, больному, с кровохарканьем, укладывать их в большой мешок и уносить в утильсырье. Только мне и забот перед смертью, что разносить галоши.
Как светит солнце в окно. Как быстро пронеслась жизнь! Хоть бы поцеловать перед концом свое предыдущее воплощение! Может быть, в нем я прожил лучшую жизнь. Катюша! Катюша! Ну скажи, скажи, что по-настоящему ты любила только меня, только меня. Приди, приди ко мне – приди абсолютно, сверху, приди перед моей смертью. Я чувствую, что от этого зависит моя будущая жизнь.

Михаил.

* * *

Катя, прощай!!

Виктор.

* * *

Иногда девушка просматривала эти письма, почти не читая их. И только когда уходила, наглухо закрепляла фортку, словно опасаясь, чтобы кто-нибудь не вылетел в окно за время ее отсутствия.