Книги

Путешествия / Предисл. А. Драгомощенко. СПб.: Митин журнал; Северо-Запад, 1994.

С особым цинизмом / Предисл. А. Секацкого. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

Трансильвания беспокоит. М.: ОГИ, 2002.

Русская версия [Стихи, рецензии, интервью]. М.: Запасный выход, 2005.

Черные костюмы. М.: Новое издательство, 2008.

Лена и люди. М.: Новое издательство, 2011.

Из книги с особым цинизмом

Из записок маньячки

* * *

Как неверная нервная тварь – хвостом
На песке, во сне, гладиатор – хлыстом,
Как Морозова черным перстом – двумя
(Бог, не смотри на меня!) –

Как по рекам тела – по голубым
Векам (забудь, что любим!) –
Белый огонь, арестантский вагон,
Черный наган, бесконечный разгон,
Превращение крови и тверди в дым.

1

Я не умею с Б-гом разговаривать.
Свои талоны скорби отоваривать.
Я ужаса смертельного полна,
Когда Он, морщась, смотрит из окна
Небеснаго на тяготы земные,
Не в силах осознать, ну как там остальные,
На муки плоти, снежный хруст костей,
Сюжеты из последних новостей.

Я не готова к разговору этому.
Уж лучше я к мошеннику отпетому,
Обманщику, завзятому лжецу,
Его погибшему, но милому лицу –
Мол, офицер, мол, угостите даму сигаретою,
И мы немедленно идем к венцу,
Свинцовому и верному концу.

Какой утраченною чувства мерою,
Какой абсурдной, безразмерной верою,
Какой чумою, язвою, холерою
Истцу необходимо обладать,
Какой невозвратимою химерою,
Чтоб на груди у Боженьки рыдать,
Как посреди пустыни, океана, прерии.
Как ныне цинику, а в прошлом жителю империи,
Мне недоступна эта благодать.

2

Каждый считает, что с ними Бог.
Рубит друг друга, как дровосек,
Чертит рубины наискосок,
Падает мордой в снег.

Они полагают, что с ними Он,
Садясь в телячий вагон
Доставая калашниковы палаши
(Черная ночь душный барак жирные вши).

Они уверяют, идя на убой,
Ненавидя, срываясь на вой,
Что с ними Бог, с его стороной,
С евонной червонной братвой.

Он уже обессилел и вышел весь
На полях сердечных сражений,
И Его любовь существует здесь,
Как политика пыток и унижений.

У Него не хватает ни рук, ни глаз,
Вседержителя многоочита,
Проследить, чтоб прилично на этот раз,
Не как висельник и пидарас,
Умер Сын Его нарочито.

Я пишу этот малопристойный памфлет,
Полный общеизвестных истин,
В каковом действительной скорби нет:
Всё равно Он всем ненавистен.
Всё равно Он всем неизвестен,
Как последний во тьме солдат.

Ближе к сорока

* * *

Молодость ушла с ея портвейном,
Отрицанием святынь благоговейным,
Ласковым и сладким промискуитетом,
Романтическим нахрапом,
незабвенным светом.
Отошла, как бы наркоз по венам.
Мы не будем больше говорить об этом.

Юность, ты была жестоковыйной.
Черствой лихорадкой малярийной.
Тоталитарной и узкокелейной.
Ты была английской солью, царской водкой,
Песенкой родительской короткой,
Дедушкиной мертвою пластинкой.
Беженкою, девочкою кроткой
Стала после, мыслящей тростинкой.

Ты была веселой и амбициозной
Дилетанткой, дебютанткой одиозной,
Гордой и ничтожной, жалкой и коварной.
Ты дрожала надо тьмой нетварной.

Сердце ты из камня растопила,
Сделала чернильницей, где алые чернила.
Ничего из своего не уступила.

Может, помнишь, как стояла над гробами,
Билась об пол, оборачивалась птицей?
Поцелуй меня холодными губами,
Пожалей меня и стань моей сестрицей.
Коммунары не являются рабами,
Дорожат и тенью, и ресницей.

Там, где плавается нынче, так просторно,
Что идти до человека много миль.
В городском саду играют флейта да валторна.
Дирижер состав оркестра заменил.

* * *

Другие дни. Безумие напряга
Едва ли может вынести бумага,
Тем более – длина строки
Перед лицом сплошного урагана,
Перед ножом смешного уркагана,
Просперо, дышащим на снег из-под руки.
То письма смертников, их перья и клинки.
Слова прекрасны, получателю погано.

Стоит вода железным ножиком у горла,
Сверкнуть и обезглавить норовит,
Стеклянные сосудистые сверла.
С тобою темный ангел говорит.
И лезвие волшебное горит
Музыкой и истерикою девичьего перла
Немыслимых и сладостных обид.

И если ты рискуешь посмотреть
В той юности бесчестное зерцало,
Не отворачивайся, ибо не пристало.
Не отворачивайся, ибо не стереть
Всего, что так неистово мерцало,
Печальных строк, что различимы
лишь на треть,
Печальных строчек, несмываемых нимало.
Невыносимых впредь.

Ближе к сорока

восемь-десять лет аута
много людей, которые
посылают на хуй действительность

слушают музыку из Америки
(которая всё еще бомбит Югославию,
сочетая великие мультимедиа
с не менее фантастическим жлобством)

ночью звонят из другого города,
чтобы и ты послушала.
устраивают аппарат поудобнее.
жить быстро, умереть молодым
не вполне получилось, хотя
стремление было
(как говорил дядя моей приятельницы,
появляясь дома через сутки,
не дойдя до хлебного магазина)

осталась какая-то червоточина.
героическая юность, романтическая юность, хипповская
юность заканчивается нелепым возрастом
между домашним и диким животным, благо, если
деторождением,
то есть оправданием; а так – работа,
какая-то работа, не лучше и не хуже
остальных, всё те же любимые авторы и пластинки,
портвейн как в старые времена.

Девушки по-прежнему живут на другом конце страны,
Необъятной, как в старые времена.

* * *

Ночь еще довольно-таки нежна,
Как в объятьях Стеньки визжит княжна
За секунду до погруженья –
В воду плюет, на свое отраженье.
На ней бесполезный водолазный костюм,
Он не дает покоя ее костям,
Она ложится в трюм
И едва шевелит хвостом,
Входит в раж изнеможенья.

Девушки собрались за столом,
Морским завязанные узлом,
Ее, ночною, порой.
Мир входит им в сердце углем, иглой.
Они охотятся за злом
Под ее параноидальным крылом.
Спокойно, это ограбление и взлом.

Они носительницы зла.
Провозвестницами добра
Они становятся с утра,
Глядясь в беспомощные зеркала,
Когда похмелье уносит вкось
Их голоса и обрывки слез.

Витают призраки их мужиков,
Куда судьба завлекла.
Они целуют своих босиком,
Поверхностию стекла.

На обоях маленький самолет,
Витальный летательный аппарат,
Объятий в штопоре не сомкнет,
Пока ты и сам не смят.

* * *

Тушка уже не выдерживает качелей,
Поведя плечами,
Откажется от развлеченья –
Белочка от печенья –

Только бежит, как она же, в своем колесе
Перерождений, не разбирая дороги.
Она позвонила родным, заплатила налоги,
Побывала с подругами навеселе,
Чтобы ее любили все.

Она забывает высокое предназначенье
И ластится к чужим.
Где ты, режим самообеспеченья,
Автономный то есть режим?
Ее истощили моральный выбор,
духовные приключенья.
Нажимаем «escape»: бежим.
Но более невыносим любой нажим.

В принципе эти интенции осточертели,
Но она не в силах их прояснить,
Типа помиловать нельзя казнить,
Те же качели.
Рук не разнять, зверей не дразнить.
Невозможно вздохнуть, изменить
Объем печали.

Не обладает душой она – или та
замолчала стыдливо,
Как обесчещенная королева,
И отвернулась, молчит,
Больше ума не зашкаливает, не мрачит.
Каста Дива, Каста Дива,
Свод небес многоочит.
Ангел слева.

Из писем atd

...Никому не служи, никого не слушай,
Даже если тебя позовут в мужья.
Как взрывается мозг – это знают ушлые
Застрелившиеся из ружья
Персонажи Чехова. Не проси, не бойся,
Продолжая классическое, не верь.
И тем более – не удивляйся,
Когда после этого укажут на дверь.
– Проходи, не стесняйся.

Никого не грузи, не учи, не мучай,
Вообще, не смеши.
На небесах уже оказались лучшие,
А здесь – все хороши.

(Но и ты, черный ворон, тоже не вейся
Над больной головой, как родная речь.)
И не надо, не надо лежать на рельсах,
В стремленье нечто ювенильное сберечь.
–

Вспомни, как славно с любимым обняться
И от обязанностей уклоняться.
С возрастом любовь будет меняться,
Становиться еще прекрасней,
То ли трогательней, то ль огнеопасней.
Постарайся этого дождаться.

А уж как наступит умная старость,
Как поставит самый крепкий парус,
Так она еще раз всё изменит,
На аптекарских весах своих измерит
ярость ярость ярость ярость ярость
и другие сказки и рассказ.

Страна мертвых

Небо над Аустерлицем

...Облака, столь похожие на рыб,
Верблюды, врачующие горбы,
Облака, похожие на грибы,
Выплывающие из-под глыб
Ладьи, египетские гробы,
Мотоциклетный эскорт
Стоунхенджа, посмертный спорт,
Восстающие по звуку трубы
Меловые горы, соляные столбы,
Скифские бабы, их белые лбы,
Гипсовые бюсты, поднятые на дыбы
Орифламмы, враждующие гербы,
Влачащие всю мировую скорбь,
Не избегают своей судьбы –

Рассеяться в слоях атмосфер,
Где разгорается костер
Без тени сомнения, ал и сер
(Астральный аспидный сор
Плюс нефть небесных ж-д цистерн),
Как огромный – без стен – костел.

Плывите, рыбы, в рай, на восток,
Невидимым дивным косяком,
По шатким мосткам, за листом листок,
Ласточка за листком.
_________________

Не помышляя о французе-добермане,
Классическом романе, графе-графомане,
Там князь Андрей лежал один на поле брани
И слушал шум реки в ушах.
Он выплывает в молоке, в нирване
К Наташе, шепчущейся в камышах,
Как ранее Марат в кровавой ванне
И вафельной чалме, как падишах,
Чье поведение помечено в Коране.
И нежные рачки, и черствые пираньи
Толпилися в паху и копошились в швах.

И тело желтое дряблело, обмякало,
Цеплялось за борта,
Как пассажир «Титаника», и тлела вполнакала
Лучина мыслящего тростника
И таяла от сквозняка,
И бормотанием ужасно отвлекала
Глоссолалия вод, гребцы чужого языка.

И плыли облака через глаза Андрея,
И приходила см-ть в обличье брадобрея,
Чудовищного старика,
И обнимала, честолюбца грея,
Шепча – жена, жена,
Которая одна, в имении старея,
Родильною горячкой сожжена
И более уже не инженю.
И приходила см-ть, сменившая жену,
Желанная не более, чем гонорея,
Подцепленная ей наверняка
От Долохова, гада, пидорка.

Река времен, Курилы и Корея
Текли чрез замкнутый чрезмерный мозг,
Все рукопашные, где солдатня, дурея,
Берсеркерами делалась, и рос
На хорах ангельских и в прочих эмпиреях
Какой-то голос, некий певчий дрозд –
Подросток сталинградской батареи
Иль мальчик – севастопольский матрос,
Он пел о доблестях, о подвигах, о славе,
О ярости священной, об отце,
О прочей человеческой отраве.
Но князь Андрей плывет в застывшей лаве,
Как бы отбойный молоток, ее буравя,
Уже в другой, неодолимой яви,
Что позаботится о мухе-мертвеце.

_________________

(бардо)

Князь Андрей встает с постели
С перекошенным лицом,
Отливающим свинцом,
После смерти, как с похмелья.
Быть нелепо мертвецом,
Но бодрится, молодцом. –
Что дрозды там насвистели? –
Мыслит: ну и погудели,
В смысле, погуляли.
Ангелами почему-то представлялись
эти ляли.

Надевает портупею,
Поправляет кобуру.
Мыслит: весь я не умру,
Я еще здесь попотею.
Я еще задам Пьеро
Под девятое ребро
И Наталью отберу.

Я еще побуду в силе,
Погусарю в этом теле.
Я еще кутну в Париже,
Отгребу на Колыму.

Так вот боженькино небо стало
по колено жижей
Паладину своему.

Князь Андрей плывет в могиле,
Предназначенной ему.