Переводы

Филипп Жакоте. Стихотворения, проза // Филипп Жакоте. Стихи. Проза. Записные книжки. М.: Carte blanche, 1998.

Ив Бонфуа. Избранное (1975—1998). М.: Carte blanche, 2000.

Жан Старобинский. Портрет художника в образе паяца // Жан Старобинский. Поэзия и знание. Том 2. М.: Языки славянской культуры, 2002.

Ив Бонфуа. Внутренняя область. М.: Carte blanche, 2002.

Андре Бретон, Мишель Лейрис. Стихотворения // Поэзия французского сюрреализма. СПб.: Амфора, 2003.

Луи-Рене Дефоре. Болтун. Детская комната. Морские мегеры. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007.

Ив Бонфуа. Выгнутые доски. Длинный якорный канат. СПб.: Наука, 2012.

Луи-Рене Дефоре. Ostinato. Стихотворения Самюэля Вуда. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2013.

Выдержки

Из книги Ива Бонфуа

«ВЫГНУТЫЕ ДОСКИ»

Прохожий, вот слова. Но я хочу, чтобы ты

Не столько читал, сколько слушал: этот слабый

Голоc букв, поглощаемых травой.

Склони слух, сумей расслышать, как пчела

Блаженно пьет сок из наших стершихся имен.

Вьется, летая с этих листьев на иные,

Перенося шелест настоящих ветвей

На те, что купаются в незримом

Золоте, мягко сочащемся сквозь них.

Потом различи еще более тихий

Бесконечный шепот наших теней.

Он поднимается из-под плит, сливаясь

В единое тепло со слепым светом,

Частью которого остаешься и ты,

Ибо сохраняешь способность глядеть.

Внимай с легким сердцем! Безмолвие – порог,

И на этом пороге, в тот миг, когда

Неслышно ломается ветка под твоей

Рукой, расчищающей надпись на камне,

Наши забытые имена умеряют

Твою тревогу. И для тебя, в раздумьях

Идущего прочь, «здесь» перетекает

В «там», но все же остается собой.

Выгнутые доски

Человек, стоявший на берегу, возле лодки, был очень большого, поистине огромного роста. За его спиной блестел, разливаясь по речной воде, лунный свет. Ребенок, бесшумно приближавшийся к реке, слышал негромкий шорох: это лодка, догадывался он, терлась, покачиваясь, о причал или о камень. Он сжимал в руке медную монетку.

– Здравствуйте, – сказал ребенок ясным голосом, который, впрочем, слегка дрожал, потому что он боялся слишком настойчиво привлекать внимание этого человека, этого неподвижного великана. Но перевозчик, казалось бы, глубоко погруженный в свои мысли, уже заметил его среди камышей. – Здравствуй, малыш, – отозвался он. – Кто ты?

– Я не знаю, – ответил ребенок.

– Как это не знаешь? Разве у тебя нет имени?

– Ребенок на мгновение задумался, стараясь понять, что это за вещь: «имя». – Не знаю, – почти тут же повторил он.

– Не знаешь! Но как можно не знать, что ты слышишь, когда тебя окликают, когда тебя зовут?

– Меня никто не зовет.

– Тебя не зовут, когда нужно возвращаться домой? Когда ты играешь на улице и забываешь, что пора ужинать, пора ложиться спать? У тебя есть отец, мать? Где ты живешь, где твой дом?

Ребенок вновь задумался, спрашивая себя, что все это значит: отец, мать, дом.

– Отец... – произнес он. – Что это?

Перевозчик сел на камень, рядом со своей лодкой. Теперь его голос, доносившийся из темноты, не казался таким далеким. Но, начиная говорить, он усмехнулся.

– Отец? Ну как же: это тот, кто берет тебя на колени, когда ты плачешь, тот, кто вечером, когда тебе страшно засыпать, садится у кровати и что-нибудь рассказывает.

Ребенок не ответил.

– Часто отца не бывает, это правда, – словно поразмыслив, продолжал великан. – Но всегда ведь есть нежные молодые женщины, которые разжигают огонь в печи, усаживают вас перед ней, поют вам песенки. А отлучаются только для того, чтобы готовить пищу: тогда пахнет растительным маслом, нагревающимся в чугунке.

– Такого я тоже не помню, – промолвил ребенок тихим, чистым голосом. Он подошел вплотную к перевозчику, вновь замолчавшему; он слышал, как ровно, медленно тот дышит. – Мне нужно на другой берег, – сказал он. – У меня есть чем заплатить.

Великан наклонился, поднял его большими руками, посадил себе на плечи, распрямился и шагнул в лодку, слегка осевшую под грузом. – Будь по-твоему, – сказал он. – Обними меня сзади и держись покрепче. – Одной рукой он прижал к себе ножку ребенка, другой опустил в воду шест. Ребенок, глубоко вздохнув, резким движением обхватил его шею. Теперь лодочник мог взяться за шест двумя руками: толкнувшись, он выдернул его из ила, лодка отошла от берега, на гулко плеснувшей воде закачались лунные отсветы и тени.

Спустя мгновение к уху великана прикоснулся детский палец. – Послушай, – проговорил ребенок, – хочешь быть моим отцом? – Но тут же в его голосе зазвучали слезы, и он умолк.

– Отцом? Но я всего лишь перевозчик! Я живу на реке – на том или на этом берегу.

– Я останусь с тобой, у реки!

– Да пойми же ты: чтобы быть отцом, нужно иметь дом! У меня нет дома, я живу в прибрежных камышах.

– Я хотел бы остаться с тобой на берегу.

– Нет, это невозможно. И вообще: посмотри, что делается!

А делается вот что: дно лодки прогибается под возрастающей с каждым мгновением тяжестью мужчины и ребенка. Перевозчик изо всех сил отталкивается шестом, вода сравнивается с бортами, переливается внутрь, наполняет лодку и, бурля, целиком покрывает его длинные ноги, которые начинают скользить по выгнутым доскам, а потом и вовсе теряют опору. Не то чтобы челнок тонул, он, скорее, растворяется в темноте, и мужчине приходится спасаться вплавь, по-прежнему держа на плечах вцепившегося в него ребенка. – Не бойся, – говорит он, – река не такая уж широкая, мы сейчас доплывем.

– Прошу тебя, будь моим отцом! Будь моим домом!

– Все это нужно забыть, – шепчет великан. – Нужно забыть эти слова. Нужно забыть слова.

Он все так же придерживает рукой ножку ребенка, теперь ставшую огромной, и, выгребая другой, свободной рукой, плывет в этом бескрайнем пространстве, где схлестываются течения, распахиваются бездны, мерцают звезды.

По-прежнему слепой

I

В этой стране

Богословы учат, что Бог

Существует, но он слеп.

Он ищет ощупью

В пространстве между слишком тесных стен, в нашем мире,

Кричащее, бьющееся, все еще

Не открывшее глаз

Крохотное существо, что наделит его зреньем,

Если, конечно, он сможет

Своими неловкими,

Шарящими с незапамятных времен руками

Поднять эти сомкнутые веки.

Замысел Бога, его мечта,

Мечта той глубины мрака,

Которую они называют Богом, –

Лишь в том, они считают, чтобы

Стать этим существом. Богом движет

Предвосхищенье: что ему откроет

Обретенный взгляд? Мечта, желанье,

Возникающее в этих горных балках, в этих

Бесформенных глыбах,

В этом доносящемся из глубоких недр

Шуме источника, в Боге, –

Чтобы нечто, заключенное в них, восходило

Через кровь, через крик, через живое тело

К тому, чего у него еще нет:

Лицу, глазам.

Нет, Бог не хочет

Служенья, земных поклонов, не хочет

Слышать тех, кто к нему взывает,

Вопрошает его, или даже

Гневно протестует. Он хочет

Всего лишь видеть, как ребенок: видеть камень,

Дерево, плод,

Лозу, вьющуюся под крышей,

Птицу, сидящую над спелой гроздью.

Бог, лишенный зренья, хочет

Наконец увидеть свет.

Он, вечный, берет в ладони

Все кричащее, все обреченное исчезнуть, –

Ибо глядеть может лишь то, что смертно.

Так он возобновляет в каждом существе –

И очень ненадолго, пока

Оно способно видеть, ведь тьма

Набегает почти сразу, – свой смиренный

Поиск. Он согласен

Довольствоваться немногим –

Тем, что открывается живым глазам.

Он знает: живое больше, чем он,

Он: тот, кто всегда остается

Внутри, тот, кто выгибает

Вещь по ее форме, наливает вещь

Темнотой, ширится

Дугами, что с криком чертят

Ласточки в синем небе, и даже

Тот, кто разрывается, растворяется

В грозовых облаках, но всегда

Оставаясь внутри, внутри очертанья,

В сумраке, скрывшем

Еще более глубокий сумрак, скрывшем

Расселины и глыбы, – всю бездонную

Глубину, которую эти богословы

В беседах со мной называют Богом.

(Он: тот, кого мы слышим,

Возвращаясь домой, вечером,

Под красным, застывшим небом,

В скрипе калитки: вновь

Заключенный внутри, теперь внутри звука, –

И уже наступает ночь, темно,

Давайте-ка, говорят мне они,

Приподнимем этот камень: видите? Там,

Вне нашего мира, мечутся муравьи.)

II

Бог –

То, что эти богословы называют Богом, –

Ищет. Он знает: у него

Ничего нет, говорят мне они.

Узнавать, называть, строить –

Об этом, он знает, ему нечего и думать.

Надеяться

Ему не дано, он знает.

Ждать – ему не дано.

Заметить издали, вскрикнуть, броситься навстречу,

Рыдая, протягивая руки, –

Он знает, ему не дано.

И говорить,

Сказать: «На, возьми,

Вот, смотри-ка, не надо плакать,

Теперь иди, играй» – ему

Не дано.

Сказать: «Пей».

Склониться над позвавшим ребенком –

Нет, иначе, как тот, у кого есть

Руки, чтобы утереть слезы,

Надежда, тревога, и ничего больше –

Он знает: этого ему не дано.

Впрочем, снаружи

Слышны голоса. Снаружи

Говорят: «Пойдем, уже поздно,

Догоняй». Он

Вслушивается. Но, как всегда,

Невидимое, живое не дает ему,

Заточенному, выйти вовне

Из самых простых слов.

Он знает, ему не удастся

Взять кого-нибудь за руку: его пальцы

Не смогут ее удержать.

Бог –

То, что они называют Богом,

То, для чего нет имени, –

Ищет. Им слышно, как он бродит рядом:

В крике раненой птицы, визге

Пойманного зверя.

И эти богословы знают: Бог

Приближается к ним днем и ночью,

Пробирается

В их зрачки, когда они открывают глаза.

Они понимают: ему

Нужны их воспоминанья,

Их радость. Понимают: он

Хочет отнять у них даже их смерть.

И все их мысли, вся их жизнь

Наполнены желаньем оттолкнуть, отстранить

Эти громадные руки.

«Уйди от нас – кричат они – уйди,

Уйди в деревья,

Уйди в дыханье блуждающего ветра,

Уйди в синеву и красную охру,

Уйди в сладкий вкус плодов.

Нет, не так: уйди

В трепещущего жертвенного ягненка».

И они идут к этим деревьям,

Размахивают цветными флажками.

«Прочь, прочь, – кричат они –

Не будет по-твоему, ступай отсюда,

Ну же, вставай, беги,

Убегай, зверь,

Скройся в непроглядной сердцевине мрака.

Отпусти руку, которую держишь,

Ей страшно.

Спотыкайся, падай, поднимайся вновь,

Беги,

Нагой ребенок, осыпаемый градом камней».

Неведомое золото

I

И другие, множество других. Они

Говорят, что им понятно все. Наш мир –

Это то, что Бог

Разрывает в клочки, это страницы,

На которых он пишет. Он ненавидит

Свое творенье, себя самого,

Даже то прекрасное, что проступает

В небе слов, почерневшем от его огня, –

Дерево нашей речи, хранящее надежду.

Бог – это художник,

Он стремится к недостижимой цели,

И, как художник, он взрывается гневом,

Он боится, что создаст

Всего лишь образ, он

Вскрикивает от нетерпенья, и его крик

Раскатывается небесным громом.

Он терзает этот образ, хотя его любит,

Потому что ему никогда не удается

Дотянуться дрожащими руками

До чего-то неведомого: какого-то лица.

И наш долг перед Богом, продолжают они,

Помочь ему в разрушении: тоже

Ничего не желать, ничего не любить.

Отстраняясь, умолкая,

Засыпая свет серым пеплом,

Превратить нашу землю

В хаос

Камней, загромоздивших ущелья.

Бог, говорят они, это всего лишь

Слепая травинка, которая не видит

Других травинок под слепящим

Проливным дождем. Пусть сердца наши умолкнут

И вместо нашей речи останется

В лужах пересохшего, непостижимого времени

Только грязный ил, что был когда-то

Материей, грезившей о Боге.

Бытие, утверждают они, это

Даже не камень, а трещина,

Прошедшая через камень; осыпанье

Краев этой трещины; краски,

Ничего не ждущие, ничего не значащие,

В лучах солнца.

II

Но есть и другие. Они

Говорят мне: тот, кто являлся им в мечтах,

С самого начала был

Отзывчив – он, скажем, ощущал волненье,

Видя, как летним утром ребенок

С радостным криком выбегает из дома.

Еще сильнее

Его трогал ребенок, который

Отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Этот Бог из самых древних грез

Хотел расслышать

То, что слышит музыкант, склоненный

Над гудящими струнами. Его восхищал

Скульптор, стремящийся увидеть

Там, где из мрамора выступает грудь,

Где приоткрываются губы,

Нечто высшее, чем эта

Явленная ему женская красота.

Больше того: если верить им,

Однажды, заметив, что какой-то резчик

Бьется изо всех сил

Над грубой корягой, стараясь ей придать

Черты своего божества, чей образ

Должен был в нем заглушить

Страх перед жизнью, –

Он испытал новое чувство,

Пробужденное этим неловким усердьем,

Желанье утолить это желанье, выйти

К нему навстречу изнутри вещества,

Сквозь которое, спотыкаясь, продиралась надежда.

И он отяжелел, стал деревом, воплотился

В этом простодушном образе, доверился

Мечте художника.

Внутри образа он ждет освобожденья.

Бог –

То, что они называют Богом, –

Ждет. Он то, что тлеет внутри образа,

Все еще в нем погребенное. Проще –

То, что надеется. Он слышит

Какие-то звуки: то ближе, то дальше.

Его стесняет

Робкая мысль человека. Стесняет бремя

Восторженных взглядов, трепетных рук,

Стесняет

Гибкая спина простертой девушки, стесняет

Яркое пламя лампады в темной комнате.

III

Они говорят со мною. Как странны

Эти голоса! Словно некий звук

Блуждает над верхушками деревьев,

Алый, печальный, схожий с пением рога.

Я иду туда, где он чудится мне,

И бывает, выхожу на скрещенье

Каких-то троп, занесенных сухой листвой,

Выбрав одну из них, иду и вскоре вижу

Ребенка: он, стоя на коленях, играет

Цветными камешками, их пересыпает

Из ладони в ладонь.

Он слышит, как я приближаюсь,

Поднимает глаза, но тут же отводит.

А как странны иные слова! Они

Блуждают во мраке, где не различить

Ни губ, ни голоса, ни лица.

Мы встречаем их, берем за руку, ведем

Сквозь ночь, в которой тонет вся земля.

Как будто это не слова, а прокаженный,

Чей колокольчик слышен издали.

Их плащ окутывает тело мира,

Но пропускает сочащийся свет.

Из книги Ива Бонфуа

«ДЛИННЫЙ ЯКОРНЫЙ КАНАТ»

Могила Л.-Б. Альберти

Чем был для него этот фасад? Его надгробьем?

Он слышал, как в камне поет арфа,

И хотел, чтобы звучанье аркатур превратилось

В бесплотное золото размеренных стихов.

Ничего не меняй,

Сказал он старшине строителей, иначе

Смерть погубит эти числа, ты разрушишь

«Всю эту музыку», все, чем мы живем.

Фасад, как все живое, не завершен,

Но числа здесь стали детьми, беспечно

Играющими в золотой воде.

Они барахтаются, толкаются, кричат,

Оплескивают друг друга светом

И с приходом ночи разбегаются, смеясь.

Дерево на улице Декарта

Прохожий,

Взгляни на это высокое дерево, сквозь его ветви, –

Может быть, больше ничего и не надо.

Ведь как ни истрепано, как ни забрызгано грязью

Дерево на улице – в нем вся природа,

Все небо,

На него садятся птицы, в нем трепещет ветер, солнце

Говорит из листвы о неизменной надежде,

Живущей наперекор смерти.

Философ, если тебе выпала удача

И на твоей улице растет дерево –

Твои мысли движутся легче, глаза глядят вольнее, руки

Еще стремительней разгоняют мрак.

Одиссей проплывает мимо Итаки

Что там за скалы, отмели? Это Итака.

Ты знаешь: здесь пчельник и масличный сад,

И верная жена, и одряхлевший пес.

Но видишь, как черная вода блестит под килем?

Нет, больше не смотри туда! Это

Всего лишь твое бедное царство. Рук и 

Себе самому не протянешь ты –

Тот, в ком уже нет ни печали, ни надежды.

Не обольщайся. Пусть промчится, уйдет за левый борт.

Перед тобой распахнулось новое море:

Память человека, жаждущего умереть.

Плыви! Правь на другой, плоский берег,

Показавшийся вдали! Там, в пене прибоя,

Вновь играет ребенок, которым ты был здесь.