Книги

Понедельник: Семь поэтов Самиздата. М.: ЛИА Р. Элинина, 1990 (один из авторов).

Личное дело №: Лит.-худож. альманах. М.: Союзтеатр, 1991 (один из авторов).

Указатель имен. М.: Гэндальф, 1993. Пунктуация местности. М.: АРГО-РИСК, 1995.

Взгляд на свободного художника [Эссе о поэзии и визуальных искусствах]. М.: Гендальф, 1997.

Личное дело №. Вып. 2. М.: Новое литературное обозрение, 1999 (один из авторов).

За Красными воротами. М.: ОГИ, 2000.

Другие и прежние вещи. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

В метре от нас. М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Оправданное присутствие [Эссе о поэзии]. М.: Новое издательство, 2005.

Контрольные отпечатки. М.: Новое издательство, 2007.

Рассеянная масса. М.: Новое издательство, 2008.

Переход на летнее время. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

Случайное сходство. М.: Новое издательство, 2011.

Ошибка в путеводителе. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

Справки и танцы. М.: Новое издательство, 2015.

Выдержки

В МЕТРЕ ОТ НАС

* * *

Неслышный, слабый ток беды
мне говорит: замри.
И пузырьками пустоты
расходится внутри.
«Замри – умри». Разделена,
работа тяжела.
Но прогибается спина
из тонкого стекла.
Сейчас мы пустоты глотнем –
запомнится навек.
Пережидает день за днем
поденный человек.

* * *

надо мне собою стать
надо мне собой остаться
чтобы по полу кататься
пыль густую собирать
в пыль густую собираться
в пустоту летит жетон
пустоту берет на веру
стук картона о картон
стук фанеры о фанеру
стук металла о металл
если б в ком меня слепили
я б по комнате летал
только воздух легче пыли

Подарок

Не швейцарский ножик с набором благ
и не штопор за 40 марок,
не флакон размером с большой кулак –
не такой мне хорош подарок.
И не шапка, и не платок,
не коричневый локоток.
Не платок, не шапку и не чалму, –
по багдадскому плачет вору,
мне теперь и чалма не впору.
Говорю, что все это ни к чему.
Если дождь – башку накрывай ведром.
Снег пошел – засыпай под снегом.
И зовись хоть Осипом, хоть Петром.
Хоть Петром зовись, хоть Олегом.

* * *

И не может неживая
онемевшая рука,
палец к пальцу прижимая,
их прижать наверняка.
Затвердел подкожный слой.
Колют-колют (оживают)
и проворною иглой
изнутри перешивают.
Что ни год, все меньше прав
на приметанное с мясом
что-то лишнее, с запасом –
третий, кажется, рукав.

* * *

Нет ничего (но это еще цветочки),
что так недавно было необходимо.
Нет капитанской дочки в ее платочке
или в чем она там ходила.
«Нет ничего», но это еще бравада.
Опыт хитер, сознание воровато –
тянет последнее – первое на подхвате
и на цветных подушках в углу кровати.
Нет ничего, теперь отбирай по слуху,
что извелось, недавно еще водилось.
Ящерку гладь, лягушку целуй и муху, но не затем,
чтоб в девицу обратилась.

* * *

Девушки в холодных ботах,
в плотных и тяжелых платьях.
Труден юношеский отдых:
некуда поцеловать их.
Но отмечен той же пробой
первый свитер вязки грубой.
Той же плотности суровой
не озвученные губы.
Нужно было нам обоим
пролететь – уж вы поверьте –
по аллеям с листобоем
в запечатанном конверте.
В легких и невыносимых
много сырости в уроках –
в неизбежных «мокасинах»,
этих тонущих пирогах.

* * *

Это лицо тайное вычитанье
переживает каждой своей чертой.
В нем проступает твердое очертанье,
угол какой-то – пятый или шестой.
Для голосов смутных или тревожных
виден предел: дальше им хода нет.
Лобная кость, мыслей ее заложник,
костная ткань знает прямой ответ.

* * *

Вот подходит девушка теневая
и садится, лицо ее все в тени,
ни одной ресницей не выдавая,
что она ближайшему не сродни.
Оттого, скучая, присядет боком.
Утаит каштановых блеск волос,
что живет одним восходящим током
чужеродных сил, теневых полос.
Здесь изъян, мешающий воплотиться.
Бестелесна обликом, далека,
но уже ни шагу от двойника.
И своя ли, чужая душа – темница.

* * *

Свет. Румяное на белом.
Фартук, выпачканный мелом.
Есть больная правота
в утешенье неумелом:
есть всему своя граница.
Не граница, а черта.
За чертою дом и клеть,
говорящая перина,
свой очаг да муж медведь.
Это то, о чем не знаем, никому не говорим.
Это нам незримо.
Это есть у братьев Гримм.

* * *

А дитя о своем житье
со своими выходит бедами
к мировому уже судье:
почему ему ложку н е дали?
почему обнесли горчицей?
Мать глядит на него волчицей,
Ночь наваливается медведицей.
Справедливость, здесь ее не ищите.
И уходят от разговора
эти склочные – разве они опора
для нуждающегося в защите?

* * *

Дети, где вы?
Дети где-то в шалаше.
Дети по звериным тропам
путешествуют автостопом.
Может, недалеко уже.
Мы дикари. Ноги у нас пятнисты.
Рожи черны.
Дети выросли вместе с нами,
но не во все еще посвящены.
Лица просты их, глаза травянисты.
Странны им наших законов полотнища
с полупонятными именами.
Хоть бы не встретился кто-то из нас
им на дороге.
Лучше со стадом король-свинопас.
Лучше вороны, стрижи и сороки.
Ящерица на припеке.

* * *

Там еще с ночи тянуло дымком.
Дружный такой оказался поселок:
ведра прикованы
шланги бракованы
краны прикручены
Главное, всюду вода под замком.
Пусто. А ветер попутный как раз
гонит огонь от дымящихся елок.
Желтый за сереньким прячется дымом –
это и есть отравляющий газ,
как ты уйдешь от него невредимым.
Чисто сработано.
Пекло-то вот оно –
в метре от нас.

1972

Одна заметная сосна
растет у кратовского сруба –
на два ствола разделена,
как лира, выгнутая грубо.
Но в семьдесят втором году,
когда торфяники горели
и лето плавало в чаду, –
мы на деревья не смотрели.
День начинался хмур и краток,
отток затмения храня.
Не свет – один его осадок, –
остаток слепнущего дня.
За часом час почти на нет
цвета подменные сходили,
как тень перестилает свет
на запыленном негативе.
Дня словно не было. Он плыл
по вытертой ночной подкладке,
и чадный воздух торопил,
с ним обмирая в лихорадке.
(Не в срок запущенный, а впрок,
но той же силой изводящей
уже летел в почтовый ящик
повестки сизый голубок.)
Казалось: обморок навечно
и мы очнуться не должны.
Горит-чадит такая печка,
где наши планы сожжены.
Скажи, зола. (Скажи: навек.)
Пошевели ее, потрогай.
Вот мы и выросли вразбег,
как ветки на сосне двурогой.
Притянут к чадному суду,
один ответ другому равен.
Кто б догадался в том году,
что началась игра без правил –
чтоб перед новым образцом,
почти впотьмах схватившись с бездной,
не провалиться в мертвый сон,
а встать на пустоте безместной.

* * *

На ходу превращается прежний сон
в мелкий штраф, назначенный за простой.
Это снится ужин на сто персон.
Головной вагон. Человек пустой.
Проводник, – не верьте проводнику.
Не могу в тоске кулаки разжать.
Значит, я лежал не на том боку,
головой на юг. Мне б не так лежать.
Что за место? Его в расписании нет,
и по горло снегом занесено.
Сквозь стекло поднимает стаканы свет
за меня, за то, что не так темно
просыпаться ночью в вагонной тьме.
Я смотрю на свет и себя стыжусь.
И чужую радость держу в уме.
Все на чьи-то лица не нагляжусь.

* * *

Пускай сегодня меднолоба,
а планы заново кроят,
но, выделяя тонкий яд,
сама дрожит, как от озноба.
Мы не отменим карантин,
когда озноб войдет в привычку.
Пусть опоздает хоть один
на именную перекличку.
Мой город есть. Он где-то рядом,
вблизи подвалов соляных,
где клад зарыт, магнит запрятан
попритягательней иных.
Здесь открывается калитка,
когда чужим прохода нет.
И липкий оставляю след,
как виноградная улитка.

* * *

Там наблюдатели стояли наверху.
Внизу прикрученных ремнями
питали трубки, как животную труху,
пока мы цвет не поменяли.
Я помню время, не имевшее конца.
Лекарства запахи и хлорки.
Их совещательные голоса
из-за стеклянной переборки.

* * *

Однодумы с белыми сачками
бродят вдоль и около реки, –
райскими занявшись пустяками,
к лету отрастили плавники.
Разогнав удильщиков курящих,
хохот гонит мелкую волну,
и следит испуганный ныряльщик,
как русалка ползает по дну.
Голову повинную глубоко
опусти и жабрами дыши.
Не слепит полуденное око.
Крыльями касаются стрижи.
Люди входят в воду, как в аптеку,
поднимать со дна речную муть.
Тридцать лет гляжу на эту реку,
на не обмелевшую ничуть.
Тридцать лет сквозь видимость
и гнилость
взгляды опускаю, как весло.
Зрение мое не помутилось,
только пузырьками обросло.

* * *

Один и сам себе не равен,
внимательный как никогда –
с пустых сознания окраин
видна природная орда.
Представь такою, как она
проявится в глазу мушином:
как зелень для него черна,
опасным смазанная жиром.
Глаза развернуты испугом.
Жизнь приняла, что ей легко
над крайним приподняться кругом
и убежать, как молоко.

* * *

Птицы молчат.
Плотная тень на придымленной чаще.
День, омраченный сходом неравных сил.
Тьма наступает, ее холодящий чад.
Облачный край и отсвет его щадящий.
Мне ли не знать: ни разу не пощадил.

* * *

Вот и ночь меня не лечит,
значит, я неизлечим.
И работает кузнечик
тихим счетчиком ночным.
Слышишь ход и хор напрасный,
значит, ночь. Перерасчет.
Дробный шум однообразный
без движения течет:
Чет и нечет.
Мы не лечим
ни молчанием лесным,
ни стрекочущим увечьем –
проникающим, сквозным.

* * *

А чему тебя научит
воздух паутинный?
А тому, что мир паучий
сплел узор единый.
А еще он учит нас:
воздух, воздуха не мучай.
Узок муравьиный лаз.
Испаряется летучий
спирт, его запас.
Нет теперь меня нигде.
Вышел муравьиным лазом,
к необъятной пустоте
тонким волосом привязан.

(Знамя. 2003, № 3)