Книги

Орешник: Стихи. Л.: Сов. писатель, 1987.

Маленький пловец: Книга стихов. Л., 1989.

Пловец: Стихи. СПб.: Сов. писатель, 1992.

Лепет: Стихи. СПб.: Пушкинский фонд, 1995.

Змей: Стихи. СПб.: ИНАПресс, 1998.

Похороны кузнечика: Роман в 37 эпизодах с прологом и эпилогом. СПб.: ИНАПресс, 2000; СПб.: Амфора, 2003.

Пароль: Зимний сборник / Предисл. В. Курицына. М.: Новое литературное обозрение, 2001.

Магический бестиарий: Проза. М.: Вагриус, 2002.

З/К или ВИВИСЕКЦИЯ: Книга протоколов. СПб.: Модерн, 2002. (Совм. с М. Золотоносовым.)

Нежный театр: Шоковый роман. М.: Вагриус, 2004.

Поля: Стихи. СПб.: ИНАпресс, 2005.

Критика цвета. СПб.: Новый Мир Искусства, 2007.

Алфавит зрения: рисунок, литография, живопись: Альбом. СПб.: ИНАпресс, 2008.

Пилот: Стихи. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009.

80: Книга стихов 1980-1991 годов / Комм. М. Золотоносова. СПб.: ИНАпресс, 2011.

Фланер: Роман. М.: Галеев-галерея, 2011.

Саратов: Рассказы. М.: Галеев-галерея, 2012.

Выдержки

Из книги ПИЛОТ

* * *

Поджарым животом стареть,
Какая-то осталась треть
От бицепсов и живота,
И музыка «та-та».

А было, было о-го-го
На рифму сладкую легло,
Что брызнул золотом зазор
На твой пробор.

Братались, брились, а теперь –
Другое на себя примерь,
Такое скорбное, что я –
Струёй струя.

Как бы ни тужилась сирень
Серебряную скинуть сень,
Но «поляроид» щиплет ню
Твоё, твою...

Любовники ведь знают толк,
Как кошениль сменить на шёлк,
Что в складке розовых небес
Исчез.

лето 2005

* * *

За тёплым духом нахлынет зрелище,
Как все п о том изойдут, веришь ли, –
Смертным, серым, шерсть не разглядишь.
Меня вертишь юлой, и сам блестишь.

Это бытия язык чуть ворочающийся
Лишь лизнул меня, как ветр урочище,
Пробежал жужелицей у самых корней,
Если б они были у меня, как у тех зверей.

весна 2006

* * *

Старуха мерзкая с такой же полоумной
Вонючей дочерью. Не видит Бог в подлунной
Подливе их; едок какой же молча съест
И кудли и мочу под лёгкий шорох звезд.

А были хороши, когда драла блокада
Их фаллом ледяным, но никому не надо
Покуда говорить – чем кошелёк пришит:
В промежности ручья, у завитка ракит.

И ты не разглашай, какое мясо ела
Без соли и воды, когда под ним омела,
Твердея голубым распадком, голубя
Такое, что теперь я полюблю себя

За то, что можно всё, особенно такое,
Что лучше не вдыхать, а потакать рекою
Рискнувшей зимовать на этих берегах.
Где запах гонит нас на слюдяных ногах.

лето 2004

* * *

Под рёв белуг, мечущих икру в тесные рукава нижней Волги,
Под ропот снегов, холодящих погонами плечи Северного Урала,
Под присягу платяной моли, под её тонко-золотистые вопли
В ночной казарме вспухший меч глумится над малодушным оралом.

Ведь и нежные перелески тут обложены воробьиными взятками и данью фазаньей.
И овраги жадны до комариной песенки и шмелиной ласки,
То они не отводят пятерни тумана, лезущего им ранью ранней
За ворот, в ширинку, за пазуху, расстёгивая пуговицы и разрывая завязки.

А так как русская пытливая, неотзывчивая на тычки, поддатая природа
Готова зеленеть на сборном пункте по первому боевому зову,
То и молодой барашек спускает с себя три шкуры, и ему говорят: то-то,
Так-то, добавляют, ну-ну, и жгут со всех сторон, как стерню, и мнут, как полову.

Вот я смотрю на наши звёзды, не дыша, и говорю: волки вы, зеки,
В лучшем случае пороховая пасека, нарывающая 73 года и 3 недели,
Так как тот, кто кис на кисельном полу и пил ваши молочные реки,
Всё-таки жив, наш бяша, герой, голубчик, выстояв еле-еле.

О, справедливое возмездие, гражданская казнь, казанская подростковая пытка,
Умерщвляющие друг друга просторы, мстящие нам времена года...
Оса, всходящая из себя, как ямщик на снег с облучка золотой кибитки
В бисеринках пота.

июль 1992

* * *

Самые краси-
Вые в Ливорно
Косят караси
С щеки упорно

Тину волосни,
Чтоб стало мрамо-
Рно, ополосни
Плавник бурана.

О, без бороды
К судам Господним
С лёгким Бараты-
Нским взмыв по сходням.

Ты из двух седьмых
И трёх девятых
Смертных, молодых,
На спиннинг взятых,

Словно пироскаф
Зари махину,
На живой состав
Себя задвинув.

декабрь 1998

Пиндарическая проза

Ёмкость стеклянную, то есть баллон или банку, обмой кипятком.
Начини огурцами, брусничным листом или прочим укропом.
Чистые, крепкие, лучше в пупырку, накладывай плотно
В них огурцы, как данайцев в коня, не шучу!
Всё залей маринадом, рассолом, слезами.

Так происходит, о родинка, летом на кухоньке жарконичтожной.
Бледно-зелёною россыпью в выварках спят, погляди, наповал огурцы.
Мамочка рыщет Брунгильдой то к банке, то к миске, вспотевшая, учит:
«Быть молодым крепышом, вот с такими бочками, сынок, огурцу,
Чтоб не распёрло его, чтоб трещал на излом, трррыть и хрясть, погляди».
О, прости, дорогая...

Любите вы, земляки, закусить этим делом напитки.
Можно было два века назад достать первача у «Амбала» флакон –
Это от Крытого рынка, мой друг и читатель, по Саккованцетти
Сразу во двор. Днём за восемь, а ночью не помню почём. Там ночник
На окне обязательно должен мигать.
Не забудь же!

Вижу поныне я вас, как живых, офицеры запаса, у Глебоврага,
Военкомата вблизи, многомудо топчась, потея, толпой за вином
Вы пришли, не вступив в голубой ручеёк нечистот!
«Галифе» прозовут это место!
Воспоём «Огонёк», «Мустафу», как и «Дусю», всем хором, ахейцы!

«В «Огонёк» не ходи, там сушняк», говорили мне братья.
«Твою мать, слышь, дружбан, что, у «Дуси» толпа?» – от подруг
Я такое слыхал в те лета.
В запустении дел, вожделений и чаяний чудных мерцали
Мне такие огни – Бог простит.
Тут – Вовец, Корифан, всем дававшая Клёпа
И Гуня – мильтон безупречный.
Там Коза, Мотя, Дрюня – плывут в небесах все в слезах.
Не шучу!

В завершение очерк ландшафта уместен: как дитяти на блюдечко чая,
Дует ветер с Заволжья, пыля на холмы, чуть креня тополя,
Также в небе подушки высокие взбиты, нет птиц, конопля
Обнялась с лебедой. Пригодятся. Энурез и подагра. Из тучи
Ничего. К ветру чуть боком вставай, и в арфу
Превратишься Эолову скоро – всё заумь, стишки, – тсс, фрр, жууу...
Стрепет, треск и зуденье, и ангелом пьяный под иву спустился.
Огурцы на газете, бутылка и яйца, крупной соли бархан.
Ну, налей.
Я иду...

* * *

Пилот, наблюдающий нас из авиетки: вот – ты, вот – роллс-ройса табакерка,
Вот – лепет дев, слёзы, смех, букет диве балетной, обещанья, одни поцелуи...
И всё это значит для меня так много или вовсе ничего, так – припухнет, померкнет,
То лаковой дверкой щёлкнет, то устрицей поб а лует, то матерком прибал у ет...

Вот выпивка, прости Господи, делает меня парнокопытным, свинорылым, мычащим.
Где ж, бездна, парус твой чуткий над холодами, что держал, крепясь, Овидий?
О косноязыкий брат мой угрюмый, выходящий из бурелома, ведь эти чащи
Были любезны и мне во всех стыдных проекциях, в самом непотребном виде.

А ещё розы, если можно, розовые с липкой росой в завоях, персика пыльца, перси
Глупых дев, великолепие скудного быта, военные игры, твой молодой мускул...
Стисни, Боже, жарче этот двустворчатый, бессердечный, чудный, отверстый...
Освети пагоду соска, что поднимает тенниску и растворяет блузку.

И вот я в тёмных ризах кризиса, лоске комплексов, лафе конфликтов
Выбираю, чем сподручней прозябать: выжиганием татуировок, дельтапланеризмом...
Но ты прикасаешься ко мне губами, словно археолог к тихому праху реликтов,
И я плачу робкой железой аттического атавизма.

Пилот Крылов, библиотекарь Книгин, кассир Монетов, продавец Карпов –
Выгрызают ходы в ноосфере, точат её голубое безоблачное глупое тело.
Этим ли светом кончается тёмное кино после обрыва кадров,
Жаром, лезущим на рожон так жадно и неумело?

сентябрь 1995

* * *

Ты бабка , бабочка, что сама себя повивает психеей рампетки, сачка эолом, ты повитуха,
Что ж мне плакать захотелось, глядя на тебя, златокрылышкующая пылко,
Вот, отошли, словно воды, верные твои полки осязанья, легионы зренья, армии слуха,
И на сердце ночь наезжает, будто на гнездо перепёлки газонокосилка.

Ты пёстрая добыча эфиромана, не закрывая глаз, дремли, набычившись, в ботанизирке,
Зри, как я позорно зеленее травы становлюсь, легче пуха, кислее железа...
Железа животная замирает, будто папочка меня жаворонком на золотые закирки
Вскинул, сверкнув Большой Медведицей старлея из чёрного кесарева разреза.

Ты вся наказанье, указ, как жить тут чрез звук лиры, скрип петель, пыл пепси-колы,
Ты мне в уста бубабо вправляешь в нише поножовщины понежнее логопеда,
И я дрожу оттого, что хочу расправить татуировку крыл, но пороховые уколы,
Но слабоумные слёзы, но смерть в конце концов под колёсами велосипеда.

Ты-ты-ты полночь, признак умиротворения, бунта, хлада, моя Ундина...
Ты-ты-ты... только и молвлю, ну, гадина, мразь, к устам поднесённая близко.
Как там у классика о слезах и звуках... из блаженного тарирарам притина
Тирарарам жуткой жилой татата на самом дне золотого прииска.

август 1995

* * *

Лолита хочет знать устройство плавников, механику клешней,
Она просится в двуспальный садок, и ей не страшней
Г. Г., залезшего тритоном на прибрежный шифоньер,
Рокот пламени, разжигаемый ангелом сфер.

Начинается ужение рыб, сети, грузилом давящая плита
Еле вздрагивающую тянучку сливочного живота,
Сгубивший лучших отроковиц метафизический, полный любви,
Огнь: ну, отрави воду, зажги чешую, или по имени позови.

Через бред пепси-колы, сквозь химерический детский хор
Меня, полного слёз, переносит на плече Св. Христофор.
Тикают жабры под рюшами, и мне жаль каждый фестон
От золотого рта до клоаки, теряющей мой флогистон.

апрель 1998

* * *

Баба в любой позе храпит
Оттого, что сон её круглит.

На боку – кошмар, на спине – бред,
На животе — черви глотают свет.

Через анус в ноздрю грановита цепь
Кольцом вдета – ахать, охать, хрипеть.

Пердеть, хрюкать, харкать, спрягать
Усi глаголы, волосню поджигать.

Брить тысячу вёрст стального пути.
Птицы разучились петь тиу-ти.

Как тебя муж драл – молодой фронтовик.
– Ах, в окопах он и не к такому привык.

Головорезы тоже любят футбол!
Ах с каким звоном изо рта выкатывается пятак, пятиалтынный, обол.

декабрь 2003

* * *

Человек уставился в конец своей жизни,
В ораву поганых вещей.
Кроме мочи, что ещё из жерла брызжет
Одой химических карандашей.

Говорит он: «Невыносимо, невыносимо!»
И не проходит ничего, что он любил,
Мимо мутного взора, – просто полная Цусима
Мелкой ряби могил.

Мы это видели, видели, видели неоднократно.
Вот – делится на самоё себя, единицу, ноль,
Обессмысливая ход попятный –
Веди, буки, аз... но – глаголь, глаголь.

ноябрь 2003

* * *

Видели-видели – похож на ночное животное,
Где-то мелькает в наших краях его лицо бесплотное,
Высунувши под свет звёзд зрячий язык,
Уворачиваясь от муз ы к.

Слышали-слышали с е рдца его а б в г д, ещё – отточия,
Как обнюхивает сын ухо ему, лижет в нос дочь его,
Самые родные из всего, что хорошеет окрест,
Согласившиеся на инцест.

Чуяли-чуяли скользкий дух его, взвивающийся
Лёгким чубом, вихром пожарища.
Ты ведь тоже мне лучшее дарил, на что способен,
В тот час, что, как и ты, – бесподобен.

лето 2006

* * *

Могу с любым сродичем, фантомом отца, но не смогу с братом,
Так как не то что сутулым, согбенным, скрученным, а сохатым
Выберусь из буерака вепрем нечленораздельным седым,
Лобызающим дым.

Это потому, что он также смотрит на эти кучевые облака,
Им моим голосом говорит: будет, кажется, ливень, а пока
Не ливанёт, погуляем. И к его, моего дрозда, хочу
Прикоснуться плечу.

Эта пуговица как прорубь, в робкой серебряной глубине
Расстегнулась сама с силой нескольких «не»,
Ничего не отрицающих возвратных частиц,
Превращая нас в птиц.

Что мужские страсти? Репетиции бегства пернатого отца,
Впархивающего в скорый, но другую половину его лица
Заслоняет неодолимого дыма мягкая тень,
Брат, это не день.

В теснинах твоего тела легче лёгкого заводятся соловьи.
Кто эту курскую галиматью слышал, тот ворошил слои
Воспоминаний, одолевающих к пятой строфе,
Но там не взлететь дрофе.

12.06.07

Петя с Ваней

1

Петя с Ваней побратались на золотом фронте, когда ходили брать языка.
Поклялись не быть говнюками, беречь чувства, уже вихрящиеся слегка.
Но это было под пулями в чудной траншее, глубиной в конский рост,
– А нынче надо было ещё переходить мост.

Тыча в зенит «калашом», Петя говорил: Вань, ну нет им прямо числа,
Этим злоебучим звёздам, что на нас пялятся, льют с луной па - па - па .
Черпанёт нас вот-вот Ковш прекрасный, чтобы выкинуть к ебеням.
– А глянь, Петя, хорошо обниматься нашим смутным теням.

– Да, Ваня, да, ты ж меня ближе, чем на эту лунную щель, и не подпускал,
Что даже смешно теперь, чуешь, стрельнули – это Юпитера оскал
По-над нами «цок-цок», или Венеры закос, Марса хрень, почему я не учился
Астрономии в школе. Ах, как ты гладко на ночь побрился...

– Нет, Ваня, нет, я ещё не бреюсь, у меня, Ваня, ещё нет щетины, –
Петя ему отвечал из смертной пучины.

13.06.07

2

Вообще-то они отличились лишь тем, что выжили на ужасной войне.
Умалчивает история: отсиделись ли в распадке, вспенились ли на волне,
Чмокнула ли их слава в уздечку для сумеречных орденов,
Пока Богородица расшивала покров.

Один из них кенарем мог свистеть, такой морячок в стиле Жана Кокто,
А другой ничего себе, мил-человек невысокий, нет-никто,
Примета исчезновенья, закатившаяся дробью с глупого барабана
Под утренний язык безропотного тумана.

Ведь только отморозки подвиги совершают в душное новолунье,
Когда от ног твоих сквозь кирзу пахнет, что обметает безумье
Ноздри мои колонковой метёлкой, – и молодая луна недостатка
В этом не видит, о мой пахучий конёк, жеребёнок, лошадка.

Кто ж не почует сирень, лиловеющую невыносимой стеной
У брошенной школы? Это ведёт подвенечный раскрой
Вострым крылом истребитель, раздвигая тканьё голубого
Смертного марева с вышитым именем Бога...

17.06.07

3

Он жалится сквознякам на жестокую жестяную школу, –
Что не готов ни к ловитве на дудочку, ни к такому помолу,
Не догадывался, как мелк и ячеи и тесны жернова,
И schöne Müllerin глянула на него, как сова.

Хочет он, чтоб лесной царь его теснил на руках, баюча,
Между логом и пустошью перемещаясь, как туча, –
Он не догадывается, что в этих клубах спит огонь,
Облокачиваясь о ладонь...

Ты как паныч полесский, привставший на шустрой бричке,
Трясёшь костерком кудрей, мне ли, твоей добыче,
В вечереющем воздухе рдеть – и огнь медоточит
И этого не доказать тебе, как и не опровергнуть, впрочем.

На мотив из Николева

1

Померкнет вёрткий Петька...
Как в далёких стечёт себе,
В стихах далёких ёкнет и пройдёт,
Но оттого, что далеко так – спеть как
Историю с чешуйкой на губе, –
Но в пригород метнувшаяся ветка
Зелёным шумом загудёт
В семнадцать сорок...

И было вроде бы, и нет как...

2

Сталелитейные поля.
На них не конопля,
А льны грубеют голубым.
И, смертью смерть приумножая,
Какой-то дым
Прекрасным торсом нестыдливым
Зарозовеет над проливом.

Иван не говорит Петру,
Ведь он как ток
По многовитому шнуру
Протёк,
И музыка дрожит другая,
Желания не сопрягая.

10.07.06

* * *

Степь беспомощна
Льдом сшелушится мираж с неё
Ферментом золота...
Посожалеешь и о том ещё,
Когда себя ты разглядишь вчерашнего
В ручье расколотом.

Где рядом шли, – легко ль сказать,
Во льду не стекленеют
Следы следов,
И с неба варикозного
В меня как бы в ледовую аллею
Теперь «Челюскин», «Красин» и «Седов»
Заводят Лорелею...

28.07.06

* * *

Ha полупальцы встав, нежнейшая всё видела – как выходил
И на полмарша как спускался, свища себе в мобилу снегирём:
«Ну, ждите, мол, вот-вот, сейчас-сейчас, уже-уже, несу-несу, хе-хе...»
Нимфея, забелённая стократно, как будто бы сквозь сонные цветы

Лилеи, ненюфары, асфодели, и русский сонник-цвет,
Что так особенно и по-особенному шёлков, не жмурясь на свету,
Припав к стене божественной подъезда, где испражнения и рвота и бычки
С затёками на мраморе полов свились в меандр уриновейный.

За гул дворов и комнат тесноту бомжихи у тицами вскрякнут,
Над ништяком всплакнув иль банку-алюминий прокатив,
Они ведь с нимфами хотят тянуться к змейкам-блядь-гирляндам
На стогнах ужас-городов, где музыка гудёт разлива шприцевого.

За гной-печаль небес и кровоизлиянье закатное, да тучи-облака,
За то, что в шахматы и шашки был не обучен папой в малолетстве,
За ломтерезку, бормашину, за палёное, обманчивое, з а сто,
За миллион, за евро и рубли, юани, фунты, золото, – замри.

22.04.07

* * *

К воланам водяным подола самого прекрасных городов
Охапки таборитов, духовище бомжей, гвалт гастарбайтеров
Стекают липким рукоплеском непотребным
За славу рваную, проигранные деньги, блядский нацпроект,

За подбородок утренний, что бреют здесь сто тысяч дворников,
За мочку месяца, что так отяжелела клипсою полярной.
Ты выбери меня за музыку-голубу...
Горелою резиной людские поцелуи пахнут, помнишь...

лето 2007

* * *

Альма-Тадема сладостно тебя рисует, но я ему не верю –
Ни плавням золотым, ни розовым молокам, ни пуговицам, в тканях потонувшим...
Альма-Тадема я не верю за выбор декадентский неправдоподобный,
Я б качества совсем другие выбрал: сейчас, сейчас я искренне их перечислю.

Вот с этого начну наиважнейшего; с того, которому ни краски не подходят, ни слова.
Как будто в поле русский тенор распевает, и на дорогу пылью звук ложится,
Солярой тянет - трактор тут вчера пыхтел всей сладостью неизгладимой,
Что ангелам не нужен ты ненужным.

Три тысячи неуловимых качеств – не соблазнительных, не светозарных,
Как будто бы вот-вот вдохнёт железная дорога маршрут любовный,
Покуда стрелочники все уснули, как будто дышит смертью сортировка
И ты один не знаешь, как это всё бывает...

* * *

Плетёшь мережу мне – и я попал, попал, попал, попал, попался, –
Орфеем обратился я кудрявым сероглазым и камеру из рук не выпускаю,
«О, Эридисе, Эридисе» не пою – не то что посмотреть, нельзя разговориться
С кузнечиком, что скачет через Цейс за тусклой цокотухой.

В ночных полях нимфеи в очередь спешат на торфоразработки.
Сыреет в персях силикон. О, разве это вещество мои ладони помнит?
В теснинах розовых давно порода ссохлась в терриконы,
И пятиться пора, чтоб невзначай на свет не обернуться...

* * *

Сапфа на любовную немочь жалится талому инею Гесперид:
Зеленее зеленцы, о! мутит всю, слабее слабого, мру вся, мол...
Лёгким кроссом и по мне скудный жар пролетит вот-вот
Через торфяной переезд, где ты своего взора серый голыш обронил.

Было это, помнишь, по молодости моих лет, при дурных деньгах,
Степь да степь кругом курчавила вихры, мой мороз-мороз.
Скрипнув буксами, дрогнул, снялся, пошёл на роковой перегон
Порожняк. Ничего не было впереди...

* * *

Аккуратнейше причёсан, в новых джинсах непростых и штиблетах оловянных,
Чуть держусь я за перила этого больного часа, – посмотри, завечерело,
Лучший друг мой кучерявый, – нам с тобой не распрямить
Телеграфные склоненья смертной вотчины людской.

Там в прорехи часовые заливает клей дремотный скрупулёзная селена,
Смутной лодкой подбородка юркнув в пазуху ночную
Туч, не чиркнув эти звенья, — засмотрелся, засмотрелся...
Чуешь низменностью тела дикий шум календаря...

В одной комнате

Девочка в лунную отмель окунает, заохав, свои островки небольшие...
«Ну, ехидна! Ну, яйцекладущая гадина! Вот тебе сказ материнский!»
«Театрик пусть тихий досмотрит в тепле», – дым-отрыжкой
Запаляет трехглавый папаша-отец нелюдскую подушку.

Девочка в лунном приливе неистово спит – в общежитской шкатулке
Бредит ростком непристойным, что сам по себе вырастает
В мороси маминой полки волшебной, в молозиве телика тесном,
В канифоли подъезда, чтоб вонючий Горыныч проспался Орфеем.

Девочка в лунном пятне изнеможет, как будто бы слушает, слышит
Радионоты в себе, в том узеньком месте, где смехом
Прыснет бесовский мобильник, жующий по-русски
Времени жгут. Что, ответь, навернувшись, расширилось, стало летучим...