Книги

Метафизические радости: Стихотворения 1964–1982. СПб.: Призма–15, 1993.

Избранное. Стихотворения и поэмы 1964–2000. СПб.: ИНАПРЕСС, 2002.

Без огня. М.: Новое издательство, 2009.

* * *

Как бестелесны и просты 
плутанья наши – 
от новой страшной немоты 
до Новой Чаши.

И вновь съедобный наш Господь 
в нас Слово сеет, 
но слово обретает плоть, 
а плоть радеет.

Добро бы путалась в сетях 
плотских желаний – 
она безумствует в словах, 
во тьме гаданий.

Добро бы жить ей во грехе, 
словесной птахе, – 
она растлит себя в стихе, 
в тоске и страхе.

И снова станет небольшой 
и полой чашей. 
Сколь слеп чудак, своей душой 
ее назвавший!

Ей дороги одни азы, 
зиянья, йоты – 
ее прельщает Сам-Язык, 
супруг дремоты.

Он совершенен, словно шар, 
но – бестелесный – 
уж Он-то знает, что Душа 
есть пар словесный.

Ничто, сплошной безумный сон 
стенящей твари, 
когда-нибудь, расщедрясь, Он 
ее одарит.

За все несчастья, за тщету 
Он даст ей данность: 
венец растленья, Немоту 
и Безымянность.

1978

* * *

Смех мой, агнче, ангеле ветреный, 
подари мне венец нетления, 
Бог невидимый – смех серебряный, 
светлый Бог океана темного.

Бес, над трупом моим хохочущий, 
враг, пятой меня попирающий, 
смех – любовник мой вечно плачущий, 
узник в камере мира тварного.

Смех, страдающий в танце дервишей, 
я – Иуда твой, друг тринадцатый. 
Приготовь мне петлю пеньковую, 
Бог мой – смех, меня отрицающий.

1973

* * *

             Убить красоту – когда любуются цветами, 
             закричать: «Начальник идет!» 
 

                          Из китайской премудрости 

Нет, не Фьоренца золотая 
нас папской роскошью манит – 
Савонарола из Китая 
железным пальчиком грозит.

О век – полуистлевший остов!.. 
Но я, признаться, не о том – 
ведь красоту убить так просто, 
испортив воздух за столом.

Русь избежит стыда и плена, 
ей красоты не занимать – 
начнет российская Елена 
большие ноги бинтовать.

Пока Европа спит и бредит, 
случается то там, то тут: 
Москва горит, начальник едет, 
цветы безумные цветут.

1975

Читая Ездру

Страх иудейских войн и путаницы кровей 
в устах твоих, Ездра. 
Не потому ли вечерю любови 
вкушали мы вчера?

Не потому ли пели век бессрочный 
среди могил, 
где царский ручеек от пули точной 
в КПСС вступил?

Где пятилетку тянет одногодка, 
крот-шелкопряд, 
и кровоточит время, как сухотка, 
у Царских Врат.

Кликуша, бес и Хронос непокорный – 
все у ворот. 
Великий Кормчий хлеб нерукотворный 
нам раздает.

Не все ли мы погибшие у Бога – 
псы, палачи? 
Сказал Господь Ездре: Открой немного, 
а прочее – смолчи.

1976

Путешествие

Душе моя, что спишь? Воспрянь, оденься, 
привыкни к первозданному труду 
творенья слов... О, лепет без младенства, 
дурь без вина, parole... Мы – в аду

зеленых смыслов и созревшей скверны, 
где Флора нам являет чудеса... 
Ваш труп, Ти Эс, уже созрел, наверно, 
над Темзой, где так страшно воскресать?

А впрочем, избежим пустых вопросов: 
перо скрипит, и слов – невпроворот... 
Ваш меч, Бретон, уже расцвел как посох 
в стране, где Сам Себя не узнает?

Там, наверху, всё воедино слито, 
а здесь вся чертовщина – заодно: 
Жан – студиозус Ареопагита – 
нам крутит запоздалое кино

всё об одном: как отыскать подругу, 
как стать поэтом, голубем, цветком... 
Осточертело. Я летел по кругу, 
в то время как Вергилий шел пешком,

в то время, когда ткались договоры – 
совсем как приговоры – ни о Ком – 
двух демиургов европейской флоры, 
писателей с гремучим языком,

двух филинов постевропейской ночи, 
в то время как божественно цвела 
в кругу своих последних одиночеств 
воспитанница Царского Села.

Все вспоминала тетя: тени, даты – 
в плюще, в плаще, в кровавом домино... 
Другие разобраться будут рады 
кто, где да в чем... а впрочем, все равно,

parole... Мы пьяны. Persona Grata 
зовет меня... Я думаю, уволь, 
и намекаю: «Как-то поздновато... 
Который час?» Он отвечает: «Ноль».

Знак всех времен. Геральдика Отчизны. 
Ноль – это ноль и больше ничего. 
Густая плесень Флоры, лепет жизни 
и Фауны глухое торжество.

1976

The Voice of America

             В. М.

Я ухом к ящику приник, 
где, убежав приличий, 
мой неприкаянный двойник 
в Америке химичит.

Легко ему меня пенять, 
слепца и казнокрада. 
Сам леший не сумел познать 
все тайны азиата.

А кто проник в глухой язык 
живой газетной плоти, 
того пленил лесной родник, 
журчащий Аристотель.

Здесь производится прием 
тончайшей паутины. 
И мы сквозь тени узнаем 
веселые крестины:

попа с ватрушкой-попадьей, 
купца на венском стуле, 
слепца с гармонью заводной – 
живой жужжащий улей.

Младенец мал и многоног, 
но тут уж не до вкуса. 
Еще годок– Исайя-Блок 
узрит в нем Иисуса.

А после, как в смешном кино, 
над телом неотпетым 
раскрутится веретено 
Кромешного Завета.

О, наш народ умеет жить 
средь бастионов дачных 
и нежно куколку хранить 
под сенью слов прозрачных.

А ты, сбежавший от суда, 
американский Митя, 
почаще приезжай сюда 
крутить двойные нити.

Я не питал к тебе любви, 
и наша связь непрочна, 
но что-то есть в твоей крови 
стахановское... точно.

1976

Преемственность

Всё те же праздные слова: 
не убивай, не бей, не мучай... 
Один палач едва-едва причастен 
мудрости дремучей.

Но жреческий разомкнут круг, 
когда могильная малина 
сквозит из пенсионных рук 
в доверчивые руки сына.

И тает страшное число, 
как память ветреных столетий, 
но странно – это ремесло 
определенней всех на свете.

Я помню только: кто-и-с-кем, 
чья сквозняком прошита шкурка, 
чье имя – ягодка в руке, 
в червивой яме демиурга.

Как будто несмышленый вор, 
похитив жизнь, забыл в прихожей 
ее тщету и нежный вздор, 
тот шум, что нам всего дороже.

И потому-то всё слышней, 
всё неизбывней сор былого – 
чешуекрылый хор психей, 
лишенных музыки и слова.

1977

Концерт для Психеи-Sphinx

             Е. Шварц

Ах, что осталось бабочке-гордячке, 
Черепогрудой дочке эфемера? 
Паслена да дурман, дурь да останки 
Военных пиршеств – черепа и кости. 
Залетная, таинственная бэби, 
Она фотографирует на теле 
Оскалившийся череп, лик метели, 
Себя, Господаря в распятом небе; 
Насмешница бескрылым и крылатым 
В чужой стране, где всякий смертью сыт, 
Она то стонет раненым солдатом, 
То матерью безумной прокричит. 
Вся в течке и, себя разогревая, 
Как дева в ожидании трамвая, 
И нитью запаха влечет к себе самца... 
С крыл серебристая летит пыльца 
И оседает, словно Божий Страх, 
На славных и бесстрашных черепах. 
Она познала не из книг, 
Что тайна смерти там, где похоть 
Сбирается в отверстый миг 
И вмиг кончается Эпохой. 
Из разложившихся останков 
Потом наделает духов, 
Дабы времен на полустанках 
Пленять военных женихов 
И, провожая снова в бой, 
Дарить их шанкром и собой. 
Вот и читай этот Черепослов: 
«Лихо ли, лихо ли Лихо? 
Был я таков, да и не был таков. 
Ах-хи-хи, их-хо-хо, их-хо». 
В зеркало глянул – орел, молодец, 
Выглянул в звездные дали, 
Только затем, чтоб узреть свой крестец 
Там, в роковом Зазеркалье. 
Русь, Кобылица Господня, скажи, 
Как нас с тобой обскакали? 
Чья это вера святая лежит 
Вся в серебре и оскале? 
А всё затем, что круг за кругом 
Послушница в сырой ночи 
Пожары тушит с бесом-другом 
И в ров бросает кирпичи, 
Вопя: «Побита вражья сила!» – 
Свидетельство тому – могила. 
Но что осталось бабочке смышленой, 
Розовогрудой нимфе эфемера, 
Учившегося у Тальма смеяться, 
Обняв ладонью серебристый череп?

1978

Сказ о женах скоморошьих

Две жены у скомороха – 
Воздержание и Девство. 
Днем, когда распутник пляшет, 
Веселя народ мохнатый, 
Две жены, как два потока, 
Возвращаются к Началам. 
Вот одна из них – кокотка 
И в любви неудержима, 
Воду нежно из кувшина 
В амфору переливает, 
Над водою наклонившись, 
Чтобы капля не пролилась 
На песчаный брег; другая 
Шлет послание Господствам: 
Господари, Господари, 
Назначайте время жатвы! 
Мир набух, Мошна набрякла, 
Приготовилась Невеста, 
Скоморох устал плясать. 
Возвращаются подруги 
К дому мужа-скомороха; 
Смоквы спелые в кошницах, 
Рыбы, свитки золотые, 
Горькие в устах пророка, 
Но сладчайшие – во чреве. 
Скоморох их так встречает: 
«Ну, показывайте, бляди, 
Чем вы там прибарахлились? 
О ленивицы, вам только б 
Поблудить в мечтах спросонок, 
При живом да грозном Муже 
Помечтать о Женихе». 
Девы молча в дом проходят, 
Стол дровяный украшают 
Разноцветными дарами. 
«Муж любезный, все готово». 
Все садятся вечерять. 
Тут пора и спать ложиться. 
Скоморох с ноги снимает 
Сапожок и, опрокинув, 
Выливает литру крови. 
(В тех сапожках скоморошьих 
Есть веселые гвоздочки – 
Те, которыми когда-то 
Жениха приколотили: 
Потому и вышли Девы 
За злодея-Скомороха.) 
Муж ложится, рядом – девы. 
Жестока, тесна скамейка. 
Только девы вид видали – 
Им на это наплевать. 
Завернув свои подолы, 
Наподобье смирной Руфи, 
Ластятся и льнут к плясавцу, 
Шепчут странные слова. 
Так, к утру угомонившись, 
Все встают и – на работу: 
Скоморох в своих сапожках 
Веселить народ мохнатый, 
Девы вновь к своим Истокам – 
Помечтать о Женихе.

1978

* * *

Мало событий. Прочее неинтересно. 
Церкви – как перекуры в кровавой работе. 
Вехи, эпохи – до измождения плоти 
Тварной Истории – главки Книги Небесной,

Правописание – до истощенья правил, 
Слов вавилоны – до изможденья Слова – 
Эхо, эхо и эхо сквозного зова: 
Отче, Отче, зачем Ты меня оставил?

Всё об Одном, о Единственном, о Едином 
Черным по белому, черным и белым, Белым 
Плачешь, плачешь и никнешь в безвольное тело, 
В смертную язву, в богоподобную глину.

1979

(Часы. 1977, № 9; 1981, № 34)