Книги

«Фантастический город»: Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917–1921. М.: Пятая страна, 2000.

Авангард и окрестности. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2001.

Спасибо, что вы были... СПб.: Юолукка, 2014.

Ещё раз — спасибо! СПб.: Юолукка, 2017.

О Грузии: Статьи, доклады, переводы, воспоминания. СПб.: Юолукка, 2021.

Из книги «Авангард и окрестности»

Петербургский мечтатель (А.Г. Сорокин)

В ленинградском андеграунде 1950-1960-х годов наряду с политическим инакомыслием существовало инакомыслие эстетическое, одним из проявлений которого было моделирование нестандартного поведения, своего рода жизнетворчество, генетически восходящее к жизнетворчеству символистов, футуристов и обэриутов. В ряде случаев оно выражалось в эпатажных акциях. Так, например, студенты Университета, поэты Михаил Красильников, Юрий Михайлов и Эдуард Кондратов, 1 декабря 1952 года пришли на занятия в косоворотках, с деревянными ложками и мисками, прямо на лекции приготовили тюрю из хлеба и воды и стали демонстративно ее хлебать. В результате они были на год исключены из Университета и удостоены фельетона «Трое с гусиными перьями», который был напечатан в «Ленинградской правде». Лидер акции поэт-неофутурист Красильников четырьмя годами позже на одной из демонстраций, проходивших на Дворцовой площади, провозглашал лозунги: «Да здравствует кровавая клика Тито-Ранковича!» и «Да здравствует предатель венгерского народа Имре Надь!». Привыкшие не вслушиваться в смысл лозунгов демонстранты отвечали громогласным «ура». По выходе с площади Красильников был арестован и затем посажен за антисоветскую агитацию на четыре года. 
В то же время другой молодой человек, в аналогичной ситуации провозглашавший лозунг «Да здравствует изобретатель носового платка!», остался незамеченным правоохранительными органами и вследствие этого ненаказанным. Такие тексты, основанные на обыгрывании пропагандистских штампов, можно рассматривать как предвестники литературы концептуализма, в частности обращений к гражданам Д.А. Пригова. 
К «тихим» поведенческим акциям можно отнести хеппенинг близкого к группе университетских поэтов Александра Кондратова, автора математических частушек. Его не приняли в Университет. В отместку Кондратов поступил в школу милиции, откуда в милицейской форме приходил на филфак и демонстративно прогуливался по коридору под руку с кем-нибудь из своих друзей. Типологически близка к кондратовской и «тихая» акция поэта М. Еремина, который однажды в течение часа лежал на тротуаре Невского проспекта рядом со своим приятелем и беседовал с ним о звездах, вызывая недоумение прохожих и выходивших из редакции журнала «Нева» литераторов. 
В начале 1960-х годов эпатажный характер носили прогулки по центру города художника Владимира Лисунова и его спутницы Маши Неждановой: одетый во все черное «колдун» с черным коком на голове, с доходившими до висков черными бровями, изогнутыми причудливой дугой, и рыжая «колдунья» также в черных одеждах, состоящих из свитера и рейтуз. Легкий эпатаж был свойственен поведению знатока Николая Кузанского и Фомы Аквинского, автора «Каббалистического трактата» Анри Волохонского. Необычайно артистичный, обладавший очень выразительной мимикой, Анри театрализовал свое поведение и нередко мистифицировал знакомых. Одним из признанных мэтров питерской богемы был Борис Понизовский. Его часто можно было видеть на Невском, окруженного толпой почитателей и единомышленников. Любитель театра, оригинальный прозаик, он вносил на невские берега атмосферу Монмартра, известную тогда по книге Франсиса Карко «От Монмартра до Латинского квартала». 
О многих из названных мною людей уже написаны статьи и мемуары. Я хочу вспомнить об одной забытой фигуре питерского андеграунда 1950–1960-х годов – театрализаторе собственной жизни, эстете и декаденте Алексее Георгиевиче Сорокине. Он был единственным, кого окружающие с юных лет называли по имени и отчеству. Высокий, сутулый, худой. Лицо и руки почти всегда покрыты экземой. Движения то плавны, то порывисты и неловки. Голос громкий, с модуляциями... Моя школьная подруга Лариса Волохонская сказала однажды, что когда она слышит строчку Бродского «Смерть – не скелет кошмарный с длинной косой в росе», то представляет себе фигуру Алеши Сорокина. Одно время он ходил с томиком стихов Вагинова «Опыты соединения слов посредством ритма» и при встрече с знакомыми цитировал особенно близкие ему строки:

И дремлют львы, как изваянья, 
И чудный Вакха голос звал 
Меня в свои укромные пещеры, 
Где всё во всем открылось бы очам. 
Свое лицо я прятал поздней ночью 
И, точно вор, звук вынимал шагов 
По переулкам донельзя опасным. 
Среди усмешек девушек ночных, 
Среди бродяг физических я чуял 
Отождествление свое с вселенной, 
Невыносимое мгновенье пережил.

В этот период Алексей Георгиевич отождествлял себя с героем вагиновской поэзии – Филостратом. В поздравительной открытке, присланной мне в 1967 году, он писал:

Мадам! На рубеже времен Вам Филострат осмелится желать проникновения в идиллический покой и гармонию галантного века, дабы уравновесить ритмы XX века, ставшие душным воздухом. 
За сим, остаюсь в<аш> п<окорный> с<луга>, Филострат.

Подобно герою вагиновских стихов, Алексей Георгиевич любил ночные прогулки по городу, любил заглядывать в освещенные окна квартир, заинтересовавшие его необычайной люстрой или старинной мебелью, а затем водить своих друзей на необычную экскурсию по интерьерам. Еще лучше он знал питерские парадные. Врач, лечившая его от кодеиномании, записала в истории болезни, что пациент любит принимать кодеин в парадных стиля барокко. Каким-то образом узнав об этом, Алексей Георгиевич возмутился и стал доказывать, что не пренебрегает и парадными в стиле модерн. Блестящий знаток литературы «серебряного века», поклонник французской изящной словесности, Алеша мог часами говорить о творчестве Бориса Садовского, восхищаться прустовскими описаниями, цитировать стихотворения в прозе Бодлера. По профессии Алексей Георгиевич был геолог. Он рассказывал, что поступил на геологический факультет Университета потому, что ему понравился университетский коридор и прельщала практика в Крыму. Ко времени нашего знакомства он уже бросил работу в какой-то геологической конторе и числился тунеядцем. Впоследствии он недолгое время работал то сторожем на автостоянке, то рабочим сцены, пока не получил пенсию по инвалидности как душевнобольной. Алексей Георгиевич жил рядом с Измайловским собором, в коммунальной квартире, в одной комнате с матерью-учительницей. Он отгородил себе ширмой угол, в котором принимал гостей. В этом миниатюрном кабинете стоял старинный письменный стол, было несколько книжных полок с избранными книгами. Там же располагалась небольшая, но изысканная коллекция бисерных поделок. В комнате висели старинные картины, одна из которых была также соткана из бисера. Антиквариат Алексей Георгиевич покупал за бесценок в комиссионных магазинах или находил на помойке. Нередко он приносил своим друзьям сломанные стулья, а то и столики прошлого века, выброшенные владельцами за ненадобностью. 
Своей любовью к декадансу, выражавшейся даже в мелочах (не принадлежа к сексуальным меньшинствам, он, перед тем как пойти в баню, делал ярко-красный педикюр), Алексей Георгиевич напоминал мне героя романа Гюисманса «Наоборот» герцога Дез Эссента. Когда я сказала ему об этом, Алексей Георгиевич был польщен и вспомнил, что его, также как Дез Эссента, одно время преследовали запахи. Но, в отличие от экзотических ароматов, упомянутых в романе, наибольшее страдание доставлял ему запах земляничного мыла. 
Алексей Георгиевич рассказывал мне о друзьях своей юности – художнике Александре Арефьеве – Орехе, жившем на кладбище и питавшемся шампиньонами, на том же кладбище собранными, о рано умершем поэте Роальде Мандельштаме, по слухам – дальнем родственнике Осипа Мандельштама. Читал стихи Роальда о Петербурге. 
Алексей Георгиевич жил вне времени, и надо сказать, что это было его сознательным выбором. Чувство времени отсутствовало у него и в буквальном смысле. Все знали, что опоздание на встречу на три-четыре часа является для него нормой. На него сердились, но притяжение этой личности было настолько велико, что ему прощали очень и очень многое. Шли годы. Его друзья и знакомые эмигрировали, садились и выходили из тюрем, но Алексей Георгиевич оставался неизменным. В когда-то модном зимнем твидовом пальто на меховой подкладке, в шляпе с полями он по прежнему вышагивал по ленинградским улицам, в очередной раз опаздывая куда-то. Запомнилась одна из последних наших встреч – поездка в Петергоф на праздник фонтанов. Звучала «Музыка на воде» Генделя, и мы небольшой компанией, в которой был и уже упоминавшийся «колдун», шли по пустеющему ночному парку, освещенному лишь подсветкой фонтанов. 
Судьба Алексея Георгиевича сложилась трагично. После смерти мамы и тетушки он остался один, а к самостоятельной жизни был неприспособлен. Неудачно женился. Развелся. Начал пить. Ходили слухи, что на короткое время он увлекся индуизмом и даже стал гуру, известным под именем Алеша-труп. Так ли это, не знаю. Дом, где находилась его квартира, снесли. К новой квартире он привыкнуть не мог. Болел. Не выходил из дома и не хотел никого принимать. Его школьный друг художник Валентин Герасименко приносил ему еду и оставлял на площадке перед дверью. Однажды пакет с продуктами остался нетронутым. Когда взломали дверь, обнаружилось, что Алексей Георгиевич уже несколько дней был мертв. 
В заключение приведу один запомнившийся мне эпизод, характеризующий личность, не вписавшуюся в стандартные рамки советской действительности. Проходил суд над филологом Ефимом Славинским. Алексея Георгиевича вызвали в качестве свидетеля. Судья, как следовало по протоколу, спросила, как его зовут. 
– Алексей Георгиевич Сорокин, – ответил он. 
– Хорошо, Сорокин Алексей Георгиевич, скажите нам... 
– Алексей Георгиевич Сорокин, – повторил свидетель. 
– Так я и говорю – Сорокин Алексей Георгиевич. 
Алеша вызывающе повторил свое имя, отчество и фамилию. Раздраженная судья спросила, не состоит ли свидетель на учете в психдиспансере. 
– Состою, – охотно ответил Алексей Георгиевич. 
– Скажите, а какой у вас диагноз? – спросила судья. 
В ответ Алеша произнес какое-то латинское выражение. 
– А что это значит? – спросила судья. 
– Шизофрения, – отчеканил Алексей Георгиевич. 
Посовещавшись с заседателями, судья приняла решение отказаться от допроса свидетеля.