Книги

Днепровский август. М., 1986 (один из четырех авторов).

Фигуры интуиции. М.: Моск. рабочий, 1989.

Cyrillic light. М.: Золотой Векъ, 1995.

Выбранное. М.: ИЦ–Гарант, 1996.

Парщиков А., Курицын В. Переписка. Февраль 1996 – февраль 1997. М.: Ad Marginem, 1998.

Метареалисты: Александр Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков. Избранное. М.: МК–Периодика, 2002.

Парщиков А., Ганиковский И. Соприкосновение пауз. М.: Манеж, 2004.

Рай медленного огня [Эссе, письма, комментарии] / Предисл. И. Кукулина, М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Ангары. М.: Наука, 2006.

Землетрясение в бухте Цэ (совм. с Е. Дыбским). М.: Икар, 2008.

Выбранное. М.: ОГИ, 2010.

Отрывки из поэмы я жил на поле полтавской битвы

Вступление

Беги, моя строчка, мой пес, – лови! – и возвращайся к ноге 
с веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, –

улетает посылка глазу на радость, а мышцам твоим на работу, 
море беру и метаю – куда? – и море приспосабливается к полету,

уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда их на пробу 
приближают к лицу, и твердея, как эта же тень, только чтобы

лечь меж бумагой и шрифтом и волниться во рту языком; наконец 
вспышка! – и расширяется прежнее море, но за срезом страниц.

Буквы, вы – армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времен, 
мы вас видим вплотную – рис ресниц, и сверху – риски колонн,

брошена техника, люди – как на кукане, связаны температурой тел, 
но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен

Идеального Города, и выспись на чистом, и стань – херувим, 
новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших неотделим.

Все, что я вижу, вилку дает от хрусталика – в сердце и мозг, 
и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязг

машинописи; вот машинка – амфитеатр, спиной развернутый к хору, 
лист идет, как лавина бы – вспять! вбок – поправка – и в гору.

Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах – очко! – а под углом 
иным – те же буквы летят, словно комья земли, и лепится холм,

чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капельках масла, 
а над ними – не раскрытые видом гребешки душистые смысла,

сам не легок я на подъем, больше сил против лени затрачу, 
а в машинку заложены кипы полетов и способ движенья прыгучий!

Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком над Стокгольмом, 
уцепившись за клавишу – Ъ, – мы оставим первопрестольный

снег. Я обольщен жарой. Север спокоен, как на ботинке узел, – 
тем глубже он занят собой, чем резче ты дернешь морозный усик.

Не в благоденствии дело, но, чтоб дух прокормить, соберем травы 
на хуторах плодоносных, петляя в окрестностях теплой Полтавы,

вот я, Господи, весь, вот – мой пес, он бежит моей властью 
васильками – Велеса внук – и возвращается – св. Власий.

Глава первая, в которой повествуется о происхождении оружия

1. 1.

Где точка опоры? Не по учебнику помню: галактики контур остист, 
где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист?

Или перед собой ее держит к забору теснящийся пыльный бурунчик, 
или на донце сознания носит ее трясогузка – прыткий стаканчик?

Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, а птичка 
вдоль отмели прыг-скок и ушла... надо мной ли висит эта точка?

В сравнении с ней элементы восьмого периода – пух, дирижабли, 
так тяжела эта точка и неустойчива – лишь время ее окружает,

лишь ошметки вселенной и палочки-души (две-три), прежде чем 
утратиться вовсе, край иглы озирают, и – нет глубже ям.

Словно газета, заглавьем читая концовку, вращаясь в пучине и рея, 
ближе к точке кривляются все, – кто же смог быть смешон перед нею?

От нее отделяются гладкие мелкие камушки – их пустота облизала – 
это души оружия, и сразу становится тесно в штабах и казармах.

Обнаружились души оружия, намечаясь в эфире, как только 
в лоск притерлись приклады к ладоням, в идее – обычная галька.

Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке, 
застилая полвоздуха, пуля из-под ног извергает булыжник.

Ах, чем палить по мишеням новобранцами ада, лучше пить в одиночку! 
Хмельное тело затылком нащупывает самовитую точку.

Она свободней, чем оборванный трос, чертящий на воздухе лепестки, 
гуляет – где хочет, и в нее никогда не прицеливаются стрелки.

Это точка опоры галактики – не вершина, а низ блаженства, 
от нее – и пушка, и нож, их морозное совершенство.

1. 2. Первая пушка

Первая пушка была рассчитана на любопытного врага, 
и число частей ее – по числу врагов. 
На левом берегу Ворсклы возвели водяные меха, 
а между ними – колонну со скобкой для рычагов, 
по краям которых подцеплены широкие платформы. 
Люди вереницей шли с платформы на платформу и обратно, 
такие весы поочередно давили на меха, 
получался массовый насос, выталкивающий два заряда 
и дающий общее распределение греха. 
Меха и колонна покоились на шестиколесном помосте, 
а вдоль реки пробегала кожаная кишка, 
надуваясь от насоса, она гнала колеса и вместе 
всех артиллеристов, удивленных слегка (1). 
Копиисты писали машину на облаке, палящую лагом, 
в этом был урок мореходного и авиадуха, 
и косила врага, как вертлюг, разболтанная костомаха, 
колеса за ее спиной напоминали два уха. 
Пушка могла быть разобрана на мельчайшие частички 
и разнесена по свету в нагрудных карманах армий, 
спрятана за щеками или вплетена в косички 
и т. п., что еще не перенято нами. 
Представим, что враг стоит напротив ствола. 
Выстрел! – стрела соединяет грудь и спину, 
тело руками обхватывает бесконечную машину, 
тщится, становясь меньшим узлом большего узла. 
И немедленно выравниваются весовые качели, 
а тот солдат, что составил перевес, 
взлетает, как завитушка мадонны Боттичелли, 
и уходит за Малобудищанский лес. 
И спалили конструкцию, в дыму не увидев ни зги, 
кто знал, что паровоз эту тьму растревожит? 
«У него, – писал Маркс, – было, в сущности, две ноги, 
которые он попеременно поднимал, как лошадь» (2). 
–

(1) См. памятник Шевченко в Полтаве, автор Кавалеридзе. 
Он похож на гору летящих друг с дружки тележек, 
чей суммарный вектор упирается в нуль, и скатиться, 
поборов мертвую точку, тележки не могут. 
Смыслы пересекаются и в том, что пушка 
вводит, а памятник – выводит целые нации 
из мертвой точки – я ее называю мушкой 
или, во втором случае, чистой гравитацией.

(2) Маркс К. Капитал. Партиздат, 1936. Т. 1. С. 311.

<...>

1. 4. Первое деловое отступление, написанное в моем саду, 
расположенном на поле Полтавской битвы

Ребенки – зайцеобразны: снизу два зуба, а щеки! Так же и зайцы – детоподобны. 
Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей спички. 
Впереди мотоцикла и сзади – прыг-скок! – живые кавычки! 
После октябрьских праздников по вечерам они сигают в мой сад, 
наисмелейший проводку перегрызает и, сам чернея, отключает свет. 
Я ж защищаю саженец северного синапа от их аппетита 
в одиночестве полном, где нету иллюзий единства и авторитета, 
и сколько-то старых привычек не противоречат всякой новой привычке. 
Я покупаю в хозмаге мешок мышеловок – розовые дощечки 
с железным креплением, как сандалия Ахиллеса – где пятка 
мифологическая, там у меня для приманки насажен колбасный кружок. 
А на заре обхожу мышеловки – попадаются бабочки и полевки 
и неизвестного вида зверьки типа гармошки в роговой окантовке. 
Всем грызунам я горло перерезаю и вешаю их над ведром головой вниз, 
чтобы добыть множитель косоухого страха – кровь крыс. 
Скисшую кровь я известью осветляю и побелочной щеткой 
мажу остовы и скелетные ветви погуще, так, чтоб стекало с коры. 
В сумерках заячье стадо вкруг сада лежит, являя сомнений бугры, – 
да! – ни один из них не пойдет хоть за билет в новый Ноев ковчег 
через ограду – столь щепетилен и подавлен мой враг. 
Ножницы-уши подняли и плачут, а я в жизни не видел зайца и крысу в обнимку! 
Я же падаю в кресло-качалку листать руководство по садоводству, 
днем тепло еще, и ужи – змеями здесь их не называют – 
миллионы км. проползают под солнцем не сходя с места, 
вот они на пригорке царят и, когда я их вижу, внезапно, 
словно чулок ледяной мне надевают – это хвощевое чувство.

Ух! Книгу читать, думать или вспоминать, а я выбираю – смотреть! 
Сразу я забываю зайцев осадных и яблоню, я забываю того, кого вижу. 
Что это в небе трепещет леса повыше и солнца пониже? 
В этом краю, где женщины до облаков и прозрачны, 
зрю ли я позвонок, что напротив пупа, и золотое меж них расстояние, 
линию, нить, на какой раздувается жизнь на хромосомах, 
как на прищепках – X, Y... вдруг отстегнется и по земле волочится 
краем, как пододеяльник пустой, психика чья-то – на то воля Господня. 
Там образуются души и бегут в дождевиках, как стрекозах, – 
мальчишка-кислород и девочка-глюкоза.

Глава вторая. Битва

<... >

2. 4. Иван Мазепа и Марфа Кочубей

В доме снеди росли, и готовился пир, так распорядился 
Мазепа, 
третий день во дворце блюда стояли, и уже менялся 
их запах, 
мычали коты от обжорства и неподвижно пересекали залы; 
дичая, 
псы задыхались от пищи, под лавками каменели, 
треща хрящами, 
рыбы лежали – пока их усыпляли, они подметали хвостами 
двор, 
зеркала намокали в пару говяжьих развалов, остывал 
узвар, 
тысячи щековин соленых, моченые губы, галушки из рыбных 
филе, 
луфари и умбрины в грибной икре черствели в дворцовой 
мгле; 
полк мухобоев караулил еду, и гетман ступал в шароварах, 
как языки, 
кривые турецкие вина носили бессонницей трезвые 
казаки; 
столь долгоносые мыши, что, казалось, наполовину залезли в кульки, 
алели 
бесстрашно на солнце закатном, и, если от них вести 
параллели, 
мы наткнемся на красные перцы в бутылях – так же спокойны 
они, 
и еще: словно жгучие перцы в стремительной водке, мутились 
свечные огни, 
и бурели привезенные из Афона лимоны; были настежь 
открыты 
окна, затянутые холстами, и пышные всюду завиты 
рулеты, 
и рулетики с хреном, обернутые салатным листом, и посуды – 
нет им цены! – 
и еще: поглядите, пан гетман, какие занялись вашим домом 
цветы! 
Поглядите, пан гетман, какие цветы ваши очи измором 
берут! 
Красниус мальвиус роза засовы срывает с тяжелых 
ворот. 
Марфа, виновница, имя, в которое вставлено Ф – 
буква-мужчина, 
медленно входит в хоромы и останавливается 
смущенно. 
Что-то сказал ей Мазепа и смазал ее кулаком по уху. 
Марфа 
прыгнула прямо на гетмана, ступни ее, словно ленточки в небе. 
Мазепа 
вправо успел уклониться, а левой рукой отбросил противницу. 
Марфа 
села на корточки у стены и отдыхала, волосы – лимонного цвета. 
Мазепа 
к ней подошел и ударил ее острым носком по колену. 
Марфа 
вскочила, и оба, потеряв равновесье, упали и покатились. 
Мазепа 
бедро ее оседлал и взвыл, задирая искусанное лицо, и – покатились: 
снизу 
смерть вторую гетман увидел – горящее чучело Чечеля (1) и свое; 
сверху – 
крест на ключице у Марфы, который сам подарил ей; 
снизу 
Марфа увидела росписи на потолке и гетманский подбородок; 
сверху – 
чучело гетмана над Киевом в светлый день... у Марфы затекает 
рука... 
чучело, словно кит, плывущий хвостом вперед, – усы торчат 
из мешка, 
это – Иван Степанович гетман Мазепа, мммаа! – толпа выдыхает – 
паа!.. 
тополя пузырятся перед несбывшимся королем Украины, 
толпа 
имеет голову серной спички, и вот поочередно сгорают усы 
на скобе, 
и мешок оживляется битвой с оранжевым шаром, нашарив его 
в себе. 
Катится пара дворцом, наконец расцепились, дрожат, разошлись 
по углам, 
она спиной повернулась и кровь стирает с лица перед иконным 
стеклом. 
Мазепа ей говорит: я не ищу себе места в тебе, 
уходи! 
Крестница кровь стирает с лица, платье разорвано сзади 
и на груди, 
лопатки ее сближаются так, что мог бы Мазепа их вишенкой 
соединить, – 
несмь доволен Владыко Господи, да внидеши... – но тотчас теряет 
нить, – 
несмь доволен Владыко Господи, да внидеши под кров души 
моея, 
всякий кусок золота в невесомости принимает форму тела 
ея. 
Ввел он крестницу в спальню, где окна распахнуты и пахнет 
травой, 
пол покачнулся под ней, и от испуга вцепилась она в рукоятку 
над головой 
и взлетела. 
Пыль оседает пока, мы разберем гордый закон 
механизма: 
гостил у Мазепы однажды инженер из Вероны, пионер 
терроризма, 
с фиолетовыми волосами, что-то от барбариса под слабым дождем; 
Мазепе 
в доме мечталось давно оборудовать мышеловку для знати; 
трепет 
объял инженера, он создал устройство и ускакал возводить карусели 
в Варшаве. 
На потолке были два блока из дуба укреплены и свободно 
вращались, 
специальный канат был пропущен по блокам, 
и с одной стороны 
к нему привязали бобовой формы местные валуны, 
а с другой стороны 
цилиндр, в котором был вырезан паз для упора, дабы не давать 
грузу 
увести через блоки канат, но, если его тянуть на себя, 
сразу 
упор вылетал из гнезда и хитрый канат вверх забирал 
машинально 
так и Марфа, дернув за рукоятку, была поднята 
над спальней, 
этого мало: место, где стояла она на полу, обратилось 
в колодец. 
Так задумал Мазепа. 
Так исполнил веронец. 
Что сказать о колодце, когда он ни звука не возвращал и топил 
перспективу? 
Легче влезть на стеклянную гору или разговорить полтавскую 
деву 
в угольно-синем белье под оранжевой газовой блузой, оборона 
во взгляде. 
Сколько старшин и полковников Хортицы себя показали на итальянском 
снаряде! 
Сколько бледнели они – лишь бахрома кумачовых рубцов на лице 
набрякала, 
канули воеводы, и рукоятка, качаясь, их души вокруг 
растолкала. 
К той рукоятке мясо цепляли, кусища ну прямо с пирушки 
пещерной, – 
взвейтесь, собачки, и затвердейте от страха, торча, 
как прищепки! 
Марфа летала туда и сюда, каблуки наставляя на гетмана, амплитуда 
свежела, 
вот ее вынесло кверху, и воздух она обняла, отпустила 
и села 
гетману прямо на плечи, и он покачнулся, и левой рукой прикоснулся 
к эфесу, 
и ощутил щеками укол шелка чулок, побудивший в нем силу, поперечную 
весу, 
силу, берущую в битву полезную Дарвина и морскую звезду, – всех! – 
помимо 
той черепахи – см. предыдущую главку, – что с Карлом 
сравнима. 
В мышцах любовников смешана крепость лопастей 
и небес, 
а когда возвратились они, увидали: в тысячах 
поз 
казаки сопели, в испарине разбросанные, словно отрезы сизого 
шелка; 
ножки собачек скобкой согнулись, а спинки утрамбовались, и выросли 
шейки, 
ибо – эволюционировали: с нижних лавок взяли запасы и захотели 
с верхних; 
торты нетронутые лежали, но башни их повреждены – все в луковых 
перьях, 
и рыбьи скелеты – мел, а головы их – фольга, а в мисках 
из-под салата – 
уши кабаньи – 6 штук, у него бывает и больше, когда отряхивается 
от болота; 
у лучших котов концы хвостов раздвоились и умели отщипывать 
пищу, 
мерцали осколки тарелок – были съедены тыщи и не съедены 
тыщи; 
иглицы-птицы, зобы раздувая, клевали столы и пушистые сдобы 
крошили, 
грудились кости обглоданные и дрожали кустиками 
сухожилий, 
были колбасные палки проедены вдоль для забавы, но как – 
непонятно; 
всюду играл холодок, и ловили друг друга по залам, как львы, 
бурые пятна; 
дух вычитанья витал, и торчали ножи, распрямляясь в святой 
простоте, 
по одиночеству с ними сравнимы законы природы, ярящиеся 
в пустоте. 
Солнце стояло в зените, и ночь во дворце, несмотря на раскрытые 
ставни, 
может, к дверным и оконным проемам были привалены камни, 
я допускаю... 
________________

(1) Полковник Чечель был в сговоре с изменником и защищал от Меншикова 
батуринскую ставку. Чучела гетмана и полковника по приказу Петра 
казнили всенародно в Киеве еще до Полтавского сражения.

<... >

Глава третья. Царь награждает

В сознании полтавчан битва не теряет актуальности и в наше время. 
Эпизоды сражения живо обсуждаются в транспорте, в очередях, 
на парковых скамеечках. В ностальгических стихах современных 
баталистов есть стремление повернуть историю вспять, 
чтобы снова увидеть победителя и побежденных, 
ощутить возможность и смысл героизма. 
Привожу сердечные и несколько неуклюжие строки, 
появившиеся в газете «Ворскла» от 1 июля 1984 года.

А с пьедестала смотрит величаво 
сам Петр, как будто бы живой, 
и вспоминает дни военной славы 
и памятный Полтавский бой... 
Нас не одна эпоха разделяет, 
а двести семьдесят пять лет. 
Здесь пред тобой лежит земля родная, 
здесь поле славы и побед.

Царь сердца осязал конкретно, как доктор Амосов. 
Царь наградил небо землею и наоборот. 
Царь утвердил циркуль в груди генерала и очертил полмира. 
А тебе – ворону на грудь, ты не подвел. 
Как царица Химия, царь стоял перед ними. 
Трубили ангелы в костяные горны. 
Царь над героем склонился. 
Голову развосьмерил в надраенных пуговицах его. 
На фрейлинах – юбки густые со льдом. 
Пряные кавалеры поодаль. 
Царь стряхивал с лица невидимые морзянки – лицом. 
Казалось, не было у царя рук. 
Уже в размере его стопы содержится часть пути. 
Царь награждает. 
Медали теплели на груди офицеров. 
Времяобразование. 
Фрейлина вполоборота. 
Бывает, у большей рыбы меньшая торчит изо рта. 
У царя голова была мала. 
Тело ело царя. 
Поскольку материя неуничтожима, главное в ней – выносливость. 
Не с людьми сражаетесь, а со смертью. 
А из бессмертья какую свободу ты вынес? 
Если сражаешься ради резона, резоннее сдаться. 
1461 пушечный выстрел за пять часов боя, а? 
Нева в папоротниках весельных лодок. 
А паруса – скорлупы выпитых яиц. 
Царь награждает. 
Отвагу – подобием человека. 
Терпение – подобием отваги. 
Землю – тенью своей. 
Царь – награждает. 
Перспективу – за то, что удар уточняла, даль сведя воедино. 
Камни – геном времен: от камней происходит время. 
Царь свинец награждает– вниманьем; записывает: свинец. 
Смерть! Шведами тебя награждает царь! 
Любовников боя – ложем с гипсовыми пружинами, пусть лежат неподвижны! 
Царь сел перед армиями и стал книгу листать, и долго листал. 
Где брат мой, Карл? 
Как борода на спиннинге – на шляху перепуталась божевольных толпа. 
Здесь ли царь брата искал? 
Где брат мой, Карл? 
Царь награждает. 
Поле ночное в переливах лазутчиков – звездой из 1000 жерл. 
Где брат твой, Карл? 
Трех лошадей, под фельдмаршалом раненных, обвенчал святотатец. 
Где, Карл, твой братец? 
«Побеждающий да не потерпит вреда от смерти второй». 
В топких венках гроба офицеров. 
Царь награждает. 
Историков – чем попало. 
А пленных – обедом. 
Военспецам немецким в спецовках царь за ЦУ выдал русские деньги. 
Мальчишки казнили маршала шведов. 
Зеркало подносили к его очкам. 
Маршала шведов били палками. 
Маршалов пальцы белели. 
Награждаются: 
Меншиков А. Д., 
Я. В. Брюс, 
Шереметев Б. П., 
М. М. Голицын, 
Репнин А. И., 
И. И. Скоропадский и др., не вошедшие в кадр. 
Где брат мой, Карл? 
Ему – «камень, и на камне написано новое имя, которого никто...» 
Царь награждает. 
Царь меня награждает. 
Цифры, за то, что они легче времен и не тонут, – павшими одушевил. 
Крепости коменданта А.С. Келина львом наградил, влитым в металл. 
Фары патрульной машины на повороте сдирают шкуру со льва. 
Вечер в Полтаве и во всей Европе. 
Сияют фонтаны. 
Офицеры выходят из театра. 
Бронзовый лев держал в зубах чугунное ядро. 
Давно укатилось ядро, но лев не чувствует перемен. 
Вид его ужасен. 
Следствие не помнит причину. 
Царь награждает.

Где брат твой, Карл?

Там, в степи, 
шел твой дубль 
на убыль.

Будь поле чисто, как воздух!

Железо, брысь!

1984

(Митин журнал. 1985, № 3)