Книги

Николай Гумилёв: Жизнь поэта. СПб.: Вита Нова, 2004.
Михаил Ломоносов: Всероссийский человек. СПб.: Вита Нова, 2006.
Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. СПб.: Вита Нова, 2008; М.: АСТ, Corpus, 2015.
Ломоносов. М.: Молодая гвардия, 2010.
Владислав Ходасевич: Чающий и говорящий. СПб.: Вита Нова, 2011; М.: Молодая гвардия, 2012..
Учёные собратья. СПб.: ДЕТГИЗ, 2011.
Зодчий: Жизнь Николая Гумилёва. М.: АСТ, Corpus, 2014. 
Приключения Гумилёва, прапорщика и поэта. СПб.: ДЕТГИЗ, 2014.
Гапон. М.: Молодая гвардия, 2014. 
Азеф. М.: Молодая гвардия, 2016. 
Старая книжная полка: Секреты знакомых книг. СПб.: Дом детской книги, 2019. 
ОБЭРИУ. СПб.: Вита Нова, 2024. 

Поэтические издания

Балтийский сон. М: Прометей, 1989.
Сто стихотворений. СПб.: Нота Бене, 1994.
Имена немых. СПб.: Утконос, 1998.
Золотой век: [стихи и проза]. М.: Наука, Русский Гулливер, 2007.
Вверх по течению. М.: Русский Гулливер, 2012.
Рыбы и реки. М.: Русский Гулливер, 2016.
Тёмная ночь. М.: Новое литературное обозрение, 2020.

Из статьи «Дружба и тяжба с ночью» (2018)

Замысел этой статьи возник под впечатлением от чтения газеты «Литературный Ленинград» за первую половину 1934 года.
16 февраля половина четвертой полосы отдана под некрологи Эдуарду Багрицкому — поэту, никак не связанному с Ленинградом, бывавшему там наездами. Большая статья И. Гринберга, пять маленьких некрологических текстов (А. Прокофьев, А. Решетов, В. Саянов, В. Азаров, И. Колтунов), стихи Елены Ривиной.
«Багрицкий был романтиком в том самом смысле, в котором это необходимо нашей поэзии… Он чувствовал, ощущал романтичность самой жизни… Вот почему такой любовью пользовались его стихи среди “работников страны”… Учитель поэтической молодежи… Поколение “победителей”, для которого Багрицкий после Маяковского был самым любимым поэтом… Блестящая по мастерству, умная и эмоциональная поэзия…»
Предложения «по увековечиванию памяти крупнейшего поэта» — «создать оргкомитет», переиздать с иллюстрациями «Думу про Опанаса» и проч.
В общем, хоронят чуть ли не живого классика — и ленинградцы стараются не отстать.
30 апреля в той же газете, на той же четвертой полосе — некрологи Константину Вагинову.
Один — коллективный. Подписи: Николай Тихонов, Сергей Колбасьев, Николай Чуковский, Леонид Борисов, Ида Наппельбаум, Михаил Фроман, Всеволод Рождественский, Елизавета Полонская, Вольф Эрлих, Николай Браун, Илья Садофьев, Александр Крайский. (За каждой подписью — целый сюжет, с Вагиновым непосредственно связанный или не связанный. Вагинов наделил чертами своего друга Колбасьева негодяя Свечина в «Козлиной песни», а тот простил, рыдал на похоронах «Костеньки»… Тихонов, тоже друг юности, уже превращающийся в литначальника, кого-кого, а Вагинова не предал… Эрлих и Браун, вся правда о запутанных судьбах которых еще таится, вероятно, в закрытых архивах… Придурковатые и добродушные пролетарские «космисты» Садофьев и Крайский…).
Некролог в основном — о человеческих достоинствах покойника (это же не Багрицкий, а свой, здешний человек).
«Сквозь трагическую раздробленность своего сознания, отягощенного грузом отошедших в историческое прошлое культур, он мужественно старался пронести волю к жизни, к слиянию с творческим опытом советской культуры… Строгий и требовательный к себе, замкнутый в сфере своих творческих замыслов, до предела скромный в оценке собственных достижений — он с искренним сочувствием относился к работе своих сотоварищей по литературе…»
Выше — два «авторских» некролога, больших по размерам.
Всеволод Рождественский («Троицын» в «Козлиной песни») старательно перечисляет ошибки покойника и заканчивает иезуитской похвалой: «Не манерной эстетской утонченностью и упадочностью своих книг, а прекрасным стремлением к победе над самим собой — во имя юной жизни, цветущей на руинах прошлого, дорог нам Константин Вагинов». Автор второго некролога, Николай Чуковский, избегая осуждений и упреков, дипломатично делает упор на том, что Вагинов «обогащал свое сложное творчество новыми темами», ездил за Нарвскую заставу собирать материалы по истории заводов и вести студию на «Светлане» — в общем, совсем немного, и стал бы «нормальным» советским писателем, только болезнь и смерть помешали.
Тут тоже очевидно, кого хоронят: социального аутсайдера, модерниста, «отягощенного грузом уходящих в прошлое культур», который благодаря личному обаянию сумел не оказаться «за бортом» — но работал на самой грани допустимого и разрешенного. Видно, что люди у свежего гроба не могут сказать о главном — о своей любви к вагиновской «манерной эстетской утонченности и упадочности». Но и у гроба Багрицкого, похоже, чего-то недоговаривают.
Четырнадцать лет спустя Всеволод Вишневский будет (в письме) строго пенять одному из некрологистов, Всеволоду Азарову, за слишком восторженную книгу о Багрицком: покойник-то был идейно-политически нечист, и декадентские влияния у него были — особенно Гумилев (полписьма о Гумилеве !) — и:
«Суть жизни и трагедии Багрицкого именно в попытках освободиться. И в постоянных срывах, провалах в черный мир, вошедший в душу и литературными, и социально-биологическими путями» .
То есть в 1948 году Багрицкий тоже уже оказывается «Вагиновым», ценным не тем, что он есть, а «стремлением к победе над собой». Азаров в своей книге создает удобный миф о «революционном романтике» — Вишневский же требует «настоящего разговора» и разоблачает Багрицкого-модерниста, связанного с враждебным «черным миром», Багрицкого, который для ждановской эпохи в лучшем случае едва терпим, как едва терпим был в начале 1930-х Вагинов. (Это еще борьба с безродными космополитами не началась!) В итоге Азаров со своей «революционной романтикой» победил, что последующей (поздне- и постсоветской) репутации Багрицкого на пользу не пошло. Зато его обильно издавали (об этом ниже).