Книги

Полное. Собрание сочинений. М.: О.Г.И., 2000.
Командировочные предписания. М.: Новое издательство, 2006.
Естественный отбор. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
Мы — другой. М.: Новое издательство, 2019.
252 / Художник Олег Добровольский. М.: Воймега, 2019.
Волынщик над Арлингтоном. М.: О.Г.И., 2020.
Орковы поля. Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель», 2022.
От гульбищ до капищ. Амстердам: Пятая волна, 2023.
 

Стихи из разных книг

* * *

– Между нами столько свай там,
столько щебня и бетона,
так шумит говно по трубам,
что уже ни им, ни нам

не слыхать из-под асфальта,
не встречать на этом свете
стука, шороха иль стона,
окликать по именам:
 

тут друзья, а там соседи,
вот супруг, а вот супруга,
не продрав глаза друг друга,
не узнаешь этих мест, –
 

плачут матери и дочки,
хлюпают отцы и дети, –
и неважно, право слово,
полом мужеск или женск,
 

вы – в трубу, а мы – на небо,
мы – гулять, а вы – не знаю,
ваш билет до Могилева,
а мы – дальше, в Воскресенск.
 

Транспорт прыгает на кочке,
набок валятся цветочки,
гроб съезжает с мёртвой точки,
всё, спокойной ночки.

* * *

Всякий раз пытаюсь рассмеяться,
если вспоминаю берег Леты.
Мама просит прокрутить ей мясо,
жарить собирается котлеты.

Мясо-то ещё местами в инее.
С жилами кусок всучили, сволочи.
Мясорубки тусклый, алюминиевый
свет живёт у Сёмы Файбисовича.
 

Почему я делать должен это?
Ручку я кручу, верчу, стараюсь.
Я в гробу видал твои котлеты.
Я их есть вообще не собираюсь!
 

Нет нужды в особенной сноровке,
чтоб ножом – то кубики, то ромбы,
обвалять котлеты в панировке
и – на сковородку, как во гроб – мы.
 

Прокрутить, приправить, славно вымесить,
чтобы отлипало всё от стенок.
Мимесис? Какой там, на хер, мимесис!
Не забыть мясца того оттенок.
 

Мама, мы сегодня были в морге,
практика. Патологоанатом
нас встречал, с прожилками на морде.
Мама, а ещё была одна там
 

голая, – ну, это-то понятно, –
трубки в животе, – и как бы жмёт их,
на спине сиреневые пятна...
Первая моя из царства мертвых.
 

Сам я впечатлителен и хрупок,
мяса я подкладываю кубики,
ну а на меня из мясорубки
хлещет, как из “Shining'а” у Кубрика.
 

А у мамы пот на подбородке.
Мясорубка, всё, лежит на сушке.
Жир скворчит, скворчит на сковородке,
в нём котлет безропотные тушки.
 

Эх, вы мои трупы-трупы-трупики.
В животах всё бинтики да трубки.
На котлетах ромбики да кубики.
Капельки воды на мясорубке.

* * *

Папа учил меня разным вещам.
Он прививал мне любовь
к Диккенсу, к штанге, к сырым овощам.
Как он расстроен был, если не сам
чистил я обувь. «Готовь
с вечера книжки, клади их в портфель...»
Папа за каждой отметкой следил
так, что несчастный Давид Копперфильд
рыдал над бараньей котлеткой.
Я, как Давид, над кефиром рыдал.
В сущности, папа был прав.
Папа к кефиру любовь прививал.
Папа был как Голиаф.

Папа учил, как стоять на лыжне.
Папа учил, как сидеть под водой.
Папа и в этом был прав.
В легкие воздух мятежный набрав,
папочку я опасался вдвойне
вместе с его правотой.
Папа к дыханью любовь прививал.
Помню, он в ванную как-то принес
чайник с подсоленным чаем.
Чай он в себя заливал через нос
и пояснял: «Выдыхаем...
Сразу становимся мы здоровей».
Он как-то весь извивался, как змей.
Вижу я папин оскал.
Вижу, в ответ на безмолвный вопрос
волосы прут из ноздрей.

Он увлекался вольной борьбой
или французской борьбой.
Часто мне снится мучительный сон:
папа в кальсонах, а я без кальсон,
борется папа со мной.
Папа пытался со мною вдвоем
выучить вольный французский прием,
он как-то руки крутил по одной,
шею сгибал мне дугой.
Прием назывался тройной, нет, двойной
не́льсон, нет, всё же нельсо́н.

Папа любовь прививал к наготе,
спать приучал голышом.
Папа рассказывал о красоте,
папа вручал мне альбом,
там на страницах белели зады,
«Вот Аполлон... Вот Геракл...».
Это был неописуемый стыд.
Я от стыда чуть не плакал.
Потом я заплакал в какой-то момент,
потом я его попросил: «Перестань!»,
и папа почти перестал, –
в тот миг восхищенному взору предстал
не виденный ранее мною фрагмент
женских турецких бань.

Папа со мною гулял по Москве,
по Подмосковью гулял.
Вот как-то, помню, пришли мы в наш сквер.
Он двухколесный «Орленок» достал,
он говорил мне «Вперед!»,
я же «Сворачиваю!» кричал,
«Я те сверну...», – мне отец отвечал.
Я был уверен – свернет.
Может, не очень удачный пример,
только, от ужаса оцепенев,
вижу асфальта зубастый рельеф,
прет из разломов трава,
няни младенцев зовут нараспев,
восемь кругов остается.
Как же над нами смеется весь сквер.
Как же над нами смеется Москва,
все Подмосковье смеется.