Книги
 

Существо. Книга стихов. М.: Б. С. Г.-Пресс, 2018.
Свидетельства обитания. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023.
 

Книги переводов
 

Дэвид Гаскойн. Сон Исиды Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2011.
Вирхилио Пиньера. Взвешенный остров: Поэма и стихи. М.: ОГИ, 2014.
Ролан Топор, Фернандо Аррабаль. 100 уважительных причин незамедлительно покончить с собой. М.: Опустошитель, 2014. (Совместно с Верой Крачек)
 

Из романа «Свидетельство обитания»

Моя очередь. Мне кажется, искать некоторые глубинные причины происходящего не стоит. Их нет. Какие-то люди приняли решение. В разное время какие-то люди принимают какие-то решения. Вне зависимости от здравого смысла. Хотя нам свойственно везде искать здравый смысл, крупицы. Мой дед, после третьего инсульта, завел причудливую привычку. Никто из нас не понимал, зачем. Каждый день он собирал часы со всей квартиры, будильники, наручные, даже большие настенные из гостиной, расставлял на столе и выставлял на них разное время, даже заводил будильники. Разное время на разных часах. Потом периодически будильники звенели, днем, ночью, когда угодно. Он делал это регулярно, сосредоточенно, как будто от его странноватого ритуала зависела судьба мироздания. Мы не могли понять закономерность. Почему именно такое время. Почему будильник должен прозвенеть именно в указанное время, ни минутой раньше или позже. Какой здравый смысл руководит человеком, конечно, глубоко больным, неспособным произнести ни слова, но все-таки человеком, изо дня в день повторяющим одни и те же действия. Примерно так. Может быть, что смысла не было. Может, смысл был, но какой-то рефлекторный, как у собаки, как собака понимает, что должна куда-то пойти и что-то сделать. Она как заводная кукла, живое чучело, она не останавливается подумать, прикинуть вероятные последствия, просто делает, что прикажет рефлекс. Так же и он. Либо мы не понимали, а он на самом деле руководствовался здравым смыслом. Не мог объяснить. Но жизненно важно было продолжать ставить часы, заводить будильники. Одержимость здравым смыслом. Нам свойственно. Интересно, что понимание, в общем, очевидной бессмыслицы никого не останавливает. Это как с этой ситуацией. Мне всегда было важно хотя бы для себя все объяснить. Сидишь, задаешь себе вопросы, отвечаешь. Помогает. Ну или помогало. Когда начали исчезать люди. Когда почти каждый день нам объявляли новые правила поведения. Когда стали приходить из ведомств, задавать вопросы, диктовать и приказывать. Ощущение бессмысленности становилось сильнее. Помню, пришли, стали стучаться в квартиру напротив, выломали дверь, увели соседей, соседка истошно кричала, но никому не было до нее дела. Эти люди никому ничего не сделали, но было принято решение. Я тогда накрылся одеялом с головой и пролежал так целый день, не мог отыскать в себе силы что-то еще сделать, у меня в ушах вертелся ее голос. Как шум автобуса. Но привыкаешь. К бессмыслице тоже. Слушаешь очередной выпуск новостей, становится страшно. Потом не чувствуешь уже ничего. Встречаешь знакомого человека, говоришь с ним, вдруг понимаешь, что он думает как раз так, как того требуют сверху, то есть не просто послушный, а вполне себе искренне сочувствующий, ты, конечно, ему объясняешь, как обстоят дела на самом деле, он, конечно, объясняет тебе в ответ, как обстоят дела на самом деле, и тебе становится страшно и противно, да, эти два чувства. Потом ты встречаешь его снова, и других, подобных ему, искренних. Потом привыкаешь. По-прежнему не соглашаешься, но уже не споришь. Потому что привык. Ничего стыдного в этом не вижу, ну привык и привык. Все примерно в одном состоянии. Все привыкли. А потом однажды крик становится шумом автобуса. Либо крик твоего родственника. Понятно, что с родственниками не у всех хорошо. Но, грубо говоря, тебе как будто начинают наступать на пятки. И к этому ты не можешь привыкнуть. Они привыкнут, ты нет. Вот, увели очередного, а в мире как будто ничего не случилось, мир закончился не взрывом, но всхлипом, что-то такое. Начинаешь искать здравый смысл, собирать по дому часы, расставлять по столу, выставлять на них странноватые комбинации, ждать, пока по заданной закономерности прозвонят будильники, будильники звонят по тебе. Кто еще сумасшедший. Сидишь, не высовываешься. Потому что придут, обязательно. Может, дверь сломают, если почуют за ней живое. Вот это ты понимаешь не сразу, потом. Как в том романе, когда получили из космоса какой-то сигнал, построили лабораторию в пустыне, собрали туда всевозможных специалистов, и когда самый умный из них вдруг осознал смысл послания, забрался в огромную яму и остался в ней сидеть. Вот так же понимаешь, но некому рассказать, что понял, и забираешься в яму. Я сделал что-то такое. И многие сделали. Это, вообще-то, нормальное свойство животного, прятаться от опасности. Если опасность в других людях, а опасность чаще всего в других, таких же точно людях, то прятаться от них. В конце концов, что бы ни происходило, в конечном итоге отыскивается подавляющее большинство, да, именно подавляющее, поддерживающее наименее разумный ход событий. Тебя воспитывают иначе. Говорят про социальное животное, общность, взаимовыручку, сострадание. А потом ныряешь сам, с головой, все как бы становится понятно, не сразу, но со временем. Человек стремится к саморазрушению, не знаю почему. Осваивая разные формы знаний, он как будто ищет и находит обоснование, почему саморазрушение ему не необходимо. Но осваивающих всегда мало. К разрушению в конечном итоге стремятся все. Дед ломал предметы, особенно в первые месяцы после третьего инсульта. Были проблемы с простатой, но он не понимал, чувствовал, что боль есть, но не осознавал источник, бегал из стороны в сторону, по ночам забирался в ванную, лил на себя холодную воду, чтобы полегче, выл. Вой был для него средством общения с миром, вместо утраченной речи. Три кисты, не оперировали, потому что могло закончиться летальным, две на левом полушарии, одна на правом, ближе к затылку. После первого полностью восстановился, после второго была афазия, когда не получается собрать слова в стройную фразу, говорил все время эт самое, эт самое, эт самое, когда не мог подобрать нужное, эт самое, так расстроенно, его явно раздражало, что слова не подбираются, ускользают, вечерами сидел на кухне, учился выговаривать фразы, получались обрывки, трудно было понять, что он говорит, занимался с логопедом, очень раздражался, кричал. После третьего тяжело приходил в себя, долго восстанавливался, поначалу вообще только лежал, смотрел куда-то вбок, молчал, похудел очень, он лежал в отделении, где каждый день освобождались соседние койки, по коридору туда-сюда ездил какой-то старик в инвалидном кресле, кричал, потом почти так же было у нас дома. Он ломал все на своем пути. Как подстреленный зверь. Вот, скажем, олень со стрелой в спине или скорее медведь. Сильный, в детстве занимался тяжелой атлетикой, потом силы уйдут, а тогда был сильным. Успокоить его можно было, толкнув, чтобы он потерял равновесие, рухнул на диван, становился растерян, испуган, замолкал. Не знаю, нравилось ли ему разрушать. Но он был просто человеческой особью, лишенной сознания либо с искаженным сознанием, с нарушением. У меня до сих пор сохранились его наручные часы, не ходят. Он как-то уронил их на кафель на кухне, стеклышко треснуло, что-то внутри сломалось, он пытался их чинить, приносил к другим часам, чтобы те, видимо, помогли, вылечили. Но ничего не получалось. Я смотрю в окошко, каждые пятнадцать минут мимо проходит патруль из четверых человек, меня не видно, но я их вижу прекрасно. Помню то окошко, слегка приоткрывал, курил. Раньше все было иначе, так я себе говорю. Было ли. Сомневаюсь. Скорее всего, так и было. Скорее всего, все, что сейчас с нами происходит, что происходит прямо сейчас, это закономерно. Не в смысле божьего промысла, а вообще. То есть если проследить, то, скорее всего, выяснится, что и я, и эти трое шли по траектории, делали какие-то дела, стремились к саморазрушению, подсознательно, ситуация предоставила условия. Я не снимаю с них ответственности, они пришли привести приговор в исполнение, под видом благодетельности, они запустили процессы по уничтожению, но мы, как магниты, наверно, всё это изначально притягивали, нет. Пораженчество. Нытье. Может, и так. Не знаю. Мне всегда нравился звук дождя, как сейчас, ощущение дождя, вода, текучесть, что-то такое, будто смывает, или вроде того, как сейчас, изменение, иллюзия, что меняется. Приятно следить за изменением. Как этот голландец Ивенс с ручной камерой, переносной, потребовалось, вытащил, такие тогда только появились. Городская симфония, как у Вертова, Кавальканти, но плавно, фокус перемещается от изображения городской жизни к изменениям, которые приносит дождь, к самой природе дождя, камера берет не людей, нет, они статика, декорация, не амстердамскую архитектуру, камера плывет по городу и хватает сам ливень, тучи, облака, деревья, гнущиеся от порывов ветра, капли, ландшафт. И еще у него ощущение людей, захваченных врасплох, они толпятся, прячутся под навесы, торопятся куда-то от воды, меняется походка, порядок вещей, смешиваются в толпы с зонтиками, потом дождь взаимодействует с ландшафтом, каналами, водостоками, бежит по кровле, по желобам, по стеклам, все вариации дождя. Но в конце у него дождь прекращается, все возвращаются на исходные, к чему-то будничному, как-то так, цивилизация, природа.