Книги
 

Сверкающая усталость. М.: Русский Гулливер, 2022.
Иониты. М.: Горгулья, 2023. 
Цикады холода (дневник наблюдений за климатом). СПб.: Jaromir Hladik Press, 2024. 
 

Из книги стихов «Сверкающая усталость»

СВЕРКАЮЩАЯ УСТАЛОСТЬ

1.
это она была сентябрем
в хрущевках с сонным параличом
за занавеской, саркоидозом в легких:
бабушка в церкви, с фотообоев
сходит хрустальный ветер
ему приказано взять живьем
лазурную смерть изгоев
2.
она, когда раскрылись птицы эстакад
зонтом, воздетым подземельем,
одна против всего добра
за тьму под языком
во рту катала виноград
как черную звезду
3.
она записала лучшие треки ноунейма
в утренних сумерках, где взошла
ледяная крапива,
в мутных телегах она была
сказанным без надрыва
4.
придя из жалобной земли,
чему назло мы здесь вели
так долго сорные страницы,
что все живое отписалось?
сверкающая усталость
прощается, журавли
плывут уже совсем над другими полями,
за «плывут» извини

Из повести «Иониты»

       Обморок крови

       Октон схватил за рукав мерклым промышленным вечером, когда причалы пахли раной и ветер убирал пряди со лба глядящим в неё. Будущая Лествица, осень — лампы и кости — ждала сборщика, но Эотт не знал, за что хвататься, что приставлять к виску, а что оставить на потом, когда всё кончится и он в свою очередь заступит на ночные детские площадки читать с телефона про кровельные листы и галогенный свет. Он заранее присматривал предначертанные октябрём, с натяжными сетками и разноцветными винтовыми скатами, такие, откуда только что ушёл, потеряв крышку от картонного стакана и ничего не поняв о своей беде, кто-то такой же и прежний. Он бы изучал несходство, самый любопытный из забытых Богом предметов, о чьём предназначении (противовес? вот ос [про вот и всё?]); стабилизатор? сбор зла таит? роза, сила и бит? [названия поэтических группировок? избранные примеры транскрибации электронных голосов?]) не стоит гадать, он бы размышлял, что совпадения — тени не-этих дней, но каковы эти дни, если судить по совпадениям: облы или нет, и на что похожи? На отдых? На отсутствие духа? Пытку нездешностью? На рекреации в азорском вереске, то есть рекламу шампуня? Или всё-таки на те постмортальные семейные комнаты, в одну из которых заглянул, когда играла кода Fatal Familial Insomnia, онейрический (связавшийся со сном) гражданин США, искавший свой пропавший таламус; прощальный репортаж бомбардируемого амилоидными бляшками цитируется в невозмутимом кейс-репорте: я понял, что всё в порядке, и это они исчезли, а не я. Он бы думал о тех событиях текста-мира, что следует попробовать своим голосом, довершить пересказом: если верить мурашкам, синева в горельниках ждала, как окончательного воплощения, распределения по порожним безударным, потому и никла к шоссе, бросалась на лобовое. Сколько раз рижский состав въезжал в лишайниковый сосняк, где к измаранным пеной стволам привалились громадные рубины главного воздуха, столько раз Эотт, ещё слишком качаемый наркозом первого забвения, чтобы думать о втором, иначе говоря, будучи ребёнком, видел такую колею в соснах, по сравнению с которой все другие были как последовательно слабнущие копии: две секунды нестерпимого узнавания, кипятка в затылке, и она исчезала, красно-белые шлагбаумы, прелые шпалы, обморок крови, цаплевые с колотым льдом в трахеях. Он бы вспоминал, как поэт из Мглистого района посещал арнику, очанку и ятрышник с несколько женским намерением достучаться до садовника из Герцогства и как тот ускользал, а вернее, просто брезговал намерениями, берёг заблуждение от экономики покаяния и ждал, когда гость войдёт в тишину как в общий дом; его ожидание не гаснет до сих пор (преданное?). В отзыве на «Тодтнауберг» садовник отмечал, что это слово о «дне, проведённом <...> в разном настроении»; имел ли он в виду, что только одно из этих настроений называется поэзией? Они упали на ближайшую из выставленных полукругом у водящего неоновыми спицами фонтана скамей, согнав ос с начищенного кальцита, и Октон отпустил рукав.

       Слухи о стеклянном заводе

       Октон всегда возвращался, обогнув блокировки: перебирал, пока что-нибудь не срабатывало хотя бы эстетически, сплетни, шутки разных ценовых категорий, клятвы из апрельского стекла доверительной прочности, выпущенные стеклянным заводом, о котором ходили слухи, в честь потери равновесия. Шаря хромым бирюзовым глазом по невредимому мраку, а другим, понтийски женским глазом по Эотту, он говорил, что Один Другой, переметнувшийся к светлолицым, на какой-то сходке в мастерских перебрал и забыл о маске — отлепившись, та сначала грохнулась на поднос, а с него на метлахскую плитку, где завертелась придурочной юлой. После ступора, выстланного бликами, как трубка калейдоскопа, Один Другой был бит и изгнан, помнишь все эти посты о том, как они вымоют руки и впредь будут умнее? Послонявшись по предвещающему Парк Ненашему Саду, к чьей моклой коре припадаем во дни сомнений, и наслушавшись берлинской школы, он, видимо, решил, что терять ему нечего, и пошёл, ну, угадай, к кому он пошёл. Только не это, отозвался Эотт, и бирюза встала, застрекотав. Они просидели до утра, вспоминая, как вокзальная шпана почти бережно обчистила их под преломившим бульвары трёхпролётным мостом, именуемым Сводом Неясных Событий, и тогда с северо-восточных холмов Сада, где у Эотта имелась любимая сосна с бодливой, как сенбернар, мухой, утешительно и подстрекательно, но скорее просто для красоты заиграла, роняя слоги в леса, песня о вражде пластмассы и солнечных зайчиков; как в невесомом от химической бодрости вагоне Октон сказал «а сейчас они введут слона», и Эотт понял, что ему тоже снится чёрная женщина, и что это было ясно с первой встречи; как Один Другой рассказывал о собачьей смерти: после второй или третьей ходки к ломящимся осенним бакам, куда еле влезла обоссанная ковровая дорожка, ответил кому-то в лифте «Нам на восьмой» и догадался, что навсегда везёт Эффи обратно. За месяц до баков вся полусемья разучилась вставлять терьера в выученную наизусть кошачью шлейку, и тот кувыркался вокруг своего ещё вполне румяного сердца, пока они по очереди перебирали перемычки с застёжками, иногда расступаясь, чтобы кто-то один попробовал приладить их куда надо; так ничего и не вышло тогда. Когда Один Другой спохватился, что хочет похоронить Эффи в Парке, в углу с самой нежной и нехоженой темнотой, где обреталось влечение к реке, тело, как объяснил дозвонившемуся до ветклиники Эотту голос вежливой печали, уже ушло на утилизацию; Один Другой развернулся и пошёл по сажистой кислице, переступая через призматические кристаллы, осколки сосен, к воротам на эстакады. В негреющем пластилине потёкшей от времени косухи Октон взбирался по опилкам и дёрну, сшибая флоксы, к проветренным больничным корпусам и, далее, пустынной развязке у Академии. Эотт же, пожимая мокрый стеклярус ракитовых кистей, двинулся к баржам, дебаркадерам, встроенной в объятый гудящей на заре арматурой чёрностеклянный надречный мост станции, к чьему просифоненному вестибюлю над кассовым залом прилегала монументальная лестница, начинавшаяся в лиственницах и в причитавшемся им усадебном кирпиче северных дебрей Сада, бывшего врезанным в город фрагментом ненасытно сбывающегося леса — его мускусные испарения, скрип и свист его неизгнанных птиц относило к дальним университетам, так что свето-звуковая взвесь стояла в подчердачных коридорах с апреля по ноябрь, да и зимой слёзы признательного узнавания плавили ноздри младших сотрудников. Ожидая первый, катящий перед собой ледяной малиновый дым поезд, Эотт записал в телефоне: войти в себя как в дом мертвеца и разделить хлам на две категории: то, что никогда не пригодится, и то, что никогда не пригодится, но выбросить жалко.