Корнелия Ичин
За выдающиеся заслуги в диалоге с русской культурой

Литературовед, переводчик. Окончила филологический факультет Белградского университета. Защитила кандидатскую диссертацию в 1993-м году по циклу стихотворений «Синяя звезда» Николая Гумилёва, докторскую — в 1999-м по драматургии Льва Лунца. Профессор (c 2004 года) филологического факультета Белградского университета. Главный редактор (с 2013 года) журнала «Зборник Матице српске за славистику».
Работы
Книги
Этюды о русской литературе. Белград, 2000.
Элегические раскопки (соавтор — Миливое Йованович). Белград, 2005.
Поэтика изгнания: Овидий и русская поэзия. Белград: Филологический факультет Белградского университета, 2007.
Лев Лунц, брат-скоморох. Белград, 2011.
Авангардный взрыв: 22 статьи о русском авангарде. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2016.
Мерцающие миры Александра Введенского. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2023.
Из текстов
Из книги «Авангардный взрыв»
Об источниках божественного в творчестве Марка Шагала
В том, что Шагал был еврейским художником не только по происхождению своему, но прежде всего по тематике своего творчества, нет никакого сомнения. В письме в редакцию «Идише культур» он писал: «Бессонными ночами я думаю иногда, что, может быть, я все-таки создал несколько картин, дающих мне право называться еврейским художником».
Свою причастность еврейской культуре, еврейским преданиям, еврейскому фольклору, хасидизму Шагал подчеркивал неоднократно в разного рода высказываниях. Так, например, в интервью Эдуарду Родити Шагал заявил, что он, «сын простого еврейского ремесленника из витебского гетто», черпал вдохновение из тех же источников юмора и народного творчества евреев, что и писатели Шолом-Алейхем и Перец; что его «семья принадлежала к хасидской общине»; что «в Витебске даже жил один из известнейших раввинов, творивших чудеса». И хотя художник отвергает возможность толковать его живопись как «мистическое или религиозное вероисповедание», он все же отмечает, что «музыка и религия играли большую роль» в его детском мире и оставили след в его творчестве, как и все, что принадлежало к этому миру».
Размышления о еврейском вкладе в историю искусств не покидают Шагала никогда. Поэтому даже в выступлении в Еврейском научном институте в Вильне в 1935 году он настаивает на том, что «вклад в культуру — самый значительный вклад евреев нашего времени», добавляя: «Мы же, сегодняшние евреи, чьи предки тысячи лет назад создали Танах, Книги Пророков — основу для религий многих народов, — теперь мы хотим иметь и свое искусство, свою живопись, которая получила бы в мире свой резонанс». Требование Шагала признать живопись «своим», еврейским искусством звучит в упомянутом докладе не случайно. Отсутствие интереса еврейской интеллигенции к живописи объясняется заповедью Торы «Не сотвори себе кумира», в силу чего евреи, по словам художника, «ничего не оставили» для музеев, «только свитки Торы в пустующих синагогах»; по этой причине Шагал призывает к тому, чтобы пропагандировать искусство «не как вещи вне нас, но как части нашей внутренней жизни», которая воспринимается им как «действительность, причем более, возможно, действительная, чем мир, который мы видим». В этих выступлениях Шагала слышны отголоски лекций, которые читал С. Анский начиная с 1908 года; он утверждал, что пока у евреев была народная культура, у них была национальность, и что основная задача самоутвержденных евреев — поддержать возрождение, строительство новой еврейской культуры, новой еврейской индивидуальности — светской.
Такое понимание искусства отразилось, в первую очередь, в творчестве самого Шагала, пытавшегося соединить древнее и новое, то есть еврейский фольклор и модернизм, и взывавшего к небесам с мольбою, чтобы он все явственней слышал бы как древний, так и новый шаг, и «чтобы этим шагом — все вместе — торили бы <…> путь». В этом ключе необходимо толковать поэтическое и художественное наследие Шагала в целом: оформление Библии, мистицизм в живописи, декорации в Еврейском камерном театре — все это лишь демонстрация нового прочтения древних еврейских письмен. Так или иначе, весь художественный эксперимент Шагала вращается вокруг Торы, каббалы, хасидизма. Запах плесени, доносящийся от молельных книг в синагогальном шкафу, болезненный приступ возбуждения от вдыхания их запаха (стоя около «самого запрятанного в шкапу Бога») преследовали Шагала с малых лет, просились наружу, требовали своего художественного воплощения. Об этом он вспоминает в стихотворении «Виленская синагога»:
Где свитки древние, прозревшие судьбу?
Где семисвечья? Воздух песнопений,
Надышанный десятком поколений?
Он в небеса уходит, как в трубу.
Из этого возникали чудесные, левитирующие, освобожденные от пут времени и пространства шагаловские образы. Сам Шагал восклицал: «“Мистика!” — сколько раз это слово мне бросали в лицо, точно так, как раньше обвиняли меня в “литературе”. Но разве существует на свете хоть одна великая поэма, лишенная мистического элемента? <…> Разве не распадается, не отмирает любой организм (индивидуальный или общественный), если ему недостает мистической силы и чувства, мистического смысла?»
В этом нельзя не согласиться с Шагалом. Поэтому и толковать его искусство нельзя без учета еврейских мистических учений. Правда, в литературе, посвященной Шагалу, очень много говорилось о влиянии, которое оказала на него хасидская религиозная доктрина, но обстоятельного исследования этого влияния на его произведения пока нет. Данная работа, хотя и не претендует на исчерпывающее рассмотрение указанной проблематики, все-таки ставит себе целью внести некоторые пояснения в толкование отдельных стихотворных и живописных форм Шагала.
Возникший среди польских евреев в XVIII веке и распространившийся преимущественно среди евреев восточной Европы хасидизм, по мнению Дубнова, являлся одним из «крупнейших духовных переворотов» в иудаизме. В борьбе с догматико-обрядовым формализмом строгому раввинизму противопоставлялось непосредственное чувство веры, подразумевающее религиозный пантеизм или «вездесущность» Божию (мир есть проявление Бога; в каждом предмете присутствует божественная искра), и взаимодействие между Богом и человеком, слияние человека с Богом, которое осуществляется путем восторженной, радостной молитвы, уподобляемой празднику. На языке хасидских преданий «всеприсутствие» Божие раскрывалось в господствующей легенде: Бог создал мир в виде сосуда, наполненного благодатью, не выдержав которой, сосуд разбился, но все разлетевшиеся в стороны осколки продолжают нести в себе частицы божественного света и добра. <...>