Книги

Между скукой и грезой. Аналитика киноопыта. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2012.
Генезис графического пользовательского интерфейса. К теологии кода. СПб.: ТрансЛит, 2014.
 

Из статьи «О техническом незнании» 

Последние полстолетия мы жили с убеждением, что техника подчинила себе человека, растворила в себе, обесчеловечила. Человек, как и было обещано, исчез — человека больше не существует вне технических медиаций, без опосредования его общественного и культурного бытия артефактами. Пока лицо, начертанное на прибрежном песке, исподволь исчезало, техники его начертания составляли главный предмет наших забот. Но в какой-то момент исчезла и сама техника. Настало время признаться себе: что такое техника, мы больше не знаем. С этого технического незнания, на наш взгляд, и нужно начинать сегодня любой разговор об отношениях гуманитарного знания и технического.

Вопрос о том, что такое техника, утратил определенность. Куда нам нужно смотреть, когда нам задают его? На какую технику или техники? Ведь то, что мы вчера не опознавали как технику, сегодня ею становится, а то, для чего вчера не было техники, сегодня технизируется. Слово «техника» втягивает в себя все больше значений, и неизвестно, имеет ли это втягивание пределы; быть может, наступит момент, когда мы обнаружим, что нет ничего, что нельзя было бы так назвать.

Технологическое вопрошание в этом смысле сродни теологическому — то ли потому, что техническое заняло место священного («любая достаточно продвинутая технология неотличима от магии» [Clarke 1977: 39]), то ли в силу их пока не проясненного подобия. Как бы там ни было, к технике хорошо применимы известные теологические дискуссии об аналогии сущего (дискуссии об именах Бога), вызванные к жизни переоткрытием аристотелевского наследия. Действительно, что мы имеем в виду под словом «техника», скажем, в случае литературной техники, индустриальной машинной техники и «техники себя» (technique de soi)? (1) Синонимичны (унивокальны) ли эти техники, (2) ана­логичны или (3) омонимичны (эквивокальны)? В зависимости от отве­та на этот вопрос мы получаем три разных наброска как технического, так и челове­ческого.

1) Первый вариант (синонимия, унивокация): во всех случаях употребления этого термина речь идет об одной и той же технике. Может показаться, что никто из серьезных теоретиков не решался на такую «неразборчивость», однако именно ей мы обязаны множеством медиатеоретических, социально- и культурфилософских рассуждений о современности. Техника выступает в них как судьба человека, как его путь и цель и как его погибель (спасение). Человек гибнет (обретает спасение) от атомной бомбы, начавшей взрываться в поэме Парменида (как у Хайдеггера), от собственной деятельности опредмечивания, превращающей его из господина в раба и обратно (неогегельянцы), и от тысячи тысяч технических медиаций, размывающих контуры его субъектности (как у Латура). Греческая «искусность», techne, предстает в этом рассказе начальным пунктом движения смысла и одновременно пределом, к которому оно стремится.

2) Второй вариант — analogia technica: мы якобы имеем дело с некоей едино­й интенцией, заключенной в разнообразных вещах, с тождеством от­ношений, которые устанавливаются техникой между человеком и миром. Техни­ка как аналогия техники фактически равнозначна понятию функционирования. Техник много, но все, что функционирует, — технично, и нам необходимо только выявить, как изменяется (или не изменяется) то или иное функционирование в истории, в различных культурах и в социальных практиках. Такой подход исповедуют антропологи, социологи, философы, культурологи, психологи, когда говорят о техниках рождения, войны, тела, любви, сна, труда, развлечения, внимания, наблюдения, смерти. В конечном итоге, аналогия техники оборачивается техникой аналогии: все, что функционирует, — аналогично. Поэтому в современных условиях производства и трансляции знания она используется скорее как рамка для академического районирования — для технического подверстывания различных предметов и материй под одну кафедру или научную конференцию. Зачастую это вносит еще больше путаницы в понимание термина, чем его унивокальная трактовка, поскольку в каждом из случаев не проясняется, почему выбран этот термин, а не другой: от «техники всего» рукой подать до тезиса, что «нет ничего, кроме техники» (эту проблему избыточности термина можно, конечно, попытаться решить средствами философии языка, однако тогда мы рискуем упустить специфичность технического как особой, нелингвистической реальности).

3) Наконец, мы можем допустить, что техника — это «случайное» имя для никак не связанных между собой вещей (эквивокация, или омонимия). Вряд ли сегодня кто-то согласился бы с такой трактовкой — материальный мир распался бы тогда на миллионы неведомых явлений и процессов. Таким мир, вероятно, представлялся бы первобытному человеку, если бы не скреплялся сетью священного (тем, что Элиаде называл «центрами мира» [Элиаде 1987: 38—42]). Однако разве не к такой трактовке нас подталкивает тезис о техническом незнании? Возможно, мы не уже не знаем, что такое техника, а еще не знаем: она лежит перед нами и внутри нас — разъятая, тысячеликая, несоизмеримая.

Но возможно также, что мы не знаем, что такое техника, не потому, что она в ходе собственного развития и/или при углубленном изучении распалась на миллионы несоизмеримых явлений и процессов, а потому, что нам еще неизвестен объединяющий их принцип. Тогда univocatio technica оказывается лишь поспешным выводом, лишь предчувствием, лишь желаемым. Чтобы перейти к определению этого объединяющего принципа, который объяснил бы стягивание разнообразных значений к одному термину, нам нужно сперва принять гипотезу эквивокальности, или омонимичности, технического.