Ludwig Josef Johann

Витгенштейн давно в раю. Вероятно, он счастлив,

Поскольку его окружающий шелест напоминает ему

о том, что шелест его окружающий говорит ни о чем,

Но и не предъявляет того, что надлежит быть «показано».

Мучительно, поскольку никак не вспомнить какую-то фразу.

Неприятно еще потому, что разум не в состоянии «схватить»

границу между absorption и знанием поглощения. Еrfassen.

Фраза забыта, однако он знает, что ее знают все,

причем они тоже забыли, более того, даже не знают, о том,

что она, не возникая в раю, обречена появлению, – если

рай, как полнота языка, постоянен в стремлении

за собственные пределы, фраза обещает лишь форму,

т. е. тень вне источника света, но между тем

забвение модально, оно расслаивается и образует

пространство, в котором что-то определенно известно.

И благодаря чему другое смещается в то, что неведомо.

Например, известно, что Витгенштейн (Людвиг) в раю.

Также, что тело не подлежит описанию, ни предъявлению.

Оглядываясь, Витгенштейн видит, как, попирая

законы перспективы, у его плеча возникает Вергилий.

С ним кто-то рядом. Дождь еще не накрапывает.

И не начнется. Естественно, у Витгенштейна

возникает вопрос

относительно фразы, которая была несомненно важна,

и отсутствие которой во рту его не столько терзает,

сколько смущает. Но неожиданно для себя произносит:

«Как поживает Тракль?» И после короткой паузы слышит:

«Там, откуда мы, его нет». И Витгенштейн пишет:

«Приятное различие температуры разных участков

человеческого тела…»

Это тоже, скорее всего, что-то напоминает, татуировки песка,

окружающий шелест, не говорящий никому – ничего.

Линией пыли

(переход из рода в род)

Неуловима и бессонна, как «другой»,
В словесном теле чьем «я» западней застыло.

«Элегия на восхождение пыли»[1]

Пыль, которая у Вальехо, мужского рода, четвертого

ряда строфы,

Предпочел бы – отцовского долга

(padre polvo que estasas en los cielos[1]),

Претерпевшая в некой точке неизменность ума

как возможность не быть

На краю тени сущего, странствуя из языка в язык,

смешивая свет

Со светом, многооко ослепшая, –

склоняешься ежемгновенно речью,

Перенимая обличья всех ее отражений, их отсветов,

но и себя самой в зеркале, где миг совершенен каплей,

не тронутой

веществом, Геката иного неба,

Сестрой луча Собачьей звезды и магмы одновременно,

ты – материнская кровь вспаивающая вселенную,

плетущая вне того, что именуется клетью пространства,

сны сквозных нитей.

Твой модус не протяженность, но вездесущность,

Ты, боль Картезия, совершенство функции,

исключившей возможные связи;

ни направления, ни завершенья (средостение условно,

квадрат из ковра изъят), «ставшая через свое величие».

Таким образом, ты – всегда. Лишь в ожерелье тебя

песок пересчитывает руины множеств в едином,

Но и здесь восстаешь с разных сторон, как огонь.

Оставаясь всегда в точке надира. Там, где надрезана

не соединявшая нить, где неизменность сводит тебя

с устьем Индры. Ты, брат, водивший пером сестры

меланхолии,

бывший мантией Диотимы, сколь скромна, незрима

твоя искристая судьба, простирающая прах

пламени углю,

пеплом пеленающая столешницу,

уносящая ребенка к радуге и поэту застилающая стекло...

Ты и есть речь, когда речь идет о тебе, безъязыкая Vāc.

Ось. Весть. Забвение.

Записка

Esquire’у Барзаху

Тогда стрекозы, потом слюда, тающий порез

(уместней влага, марля),

Потом: белизна, стрекоза из пальцев (стеклянной пылью),

судорога – состоит из рябящей нити.

Мир открывается как ракушка,

В которую надлежит заглядывать, – что откроется взору?

Вязы, боярышник, выдох, источник света?

Видим, как «мы» расслаивается на «я» уравнений времени

(никогда ни одного на дороге). Даже, если до пота на амальгаме.

Пурпур на склонах, победоносный. Следствие легче причины.

Ни алфавита, сколько бы в череде букв не нашлось изумления.

Сколько мышц в мгновение ока соединяет

лицо в то, что я хотел бы увидеть, когда хотел бы видеть ту,

что вне. И себя, который здесь не прохожий,

поскольку люблю скрип рам, западный ветер, стекла настежь,

фразы с брезжащим: „острова“…

Но, ты, как сосед, знаешь все это «до остановки» в какой-то мере.

* * *

Стена. Упрощение условий. Вне сомнения, речь идет отнюдь не о вымышленном предложении, неделимой переходности предлога, но о простоте пропозиции, о чистейшей синтагматической оси, – намерении как таковом вне указаний. Как если бы ее постигать и она становилось бы тотчас иной, а если бы она, действительно, становилось иной, она, естественно, не могла бы таким образом считаться прежней в своем веществе, но вместе с тем она бы какое-то время сохранялось в памяти именно такой, какой была до ее постижения и нам постоянно надлежало бы следовать предпочтениям, чтобы узнать каково она в том мысленном пространстве, которое отделяет ее от «прежней». В этом, по-видимому, и заключается простота обнаружение «между». В стене два гвоздя. На том, что слева, видавшая виды шляпа, на оставшемся висят кабели. Когда надо, по нему перетекают турбулентные потоки, что столь очевидно было Лукрецию. В результате по истечению времени на мониторе возникает зернистая «стеклянная банка». При увеличении узнаваемость раст­рачивается в подобии некоего хаоса. При возрастании уязвимости целого усложняются градации возрастания шума. В самом деле, «почему зеленое „может“ темнеть до степени «черного», а белое – нет?»

В какой клетке воображения может найти себя «черно-белое», чтобы не стать очевидно «серым»? Однако «черно-зеленое» не является аналогом «серого».

Если достанет терпения, возможно дождаться того, что цветной шум утратит значимость, а затем из его пелены возникнет еще одна стеклянная банка. Она будет пуста, как и «первая». Впрочем, ее вещество может оказаться иным. Иначе, ее описание будет другим и обреченным на очередное истощение в сгущении гула, когда голоса разобрать становится много труднее, лица походят друг на друга, как если бы бодрствование снова обрело свою различающую способность, а капли, падающие в раковину на кухне, — сокрушающую сознание мощь вестника.

Фет у лошади

Тогда по просьбе моей она мне читала
свое последнее стихотворение, и я
с наслаждением выслушивал ее одобрение моему.

А. Фет. «Воспоминания»

Это же Фет у лошади, это же лошадь и Л. Толстой в уме

и косогор, и дует с полей, как будто кто-то решил так

что это же косогор и снизу вверх Фет, жаворонок

никто больше как, никто больше, как Тютчев и его плед

намок от слез + два слога

я не выдумал как мальчик спит сон или собака бежит

это словно атрибутировать все то, что лежит

в маминой пудренице и в ней ничего, как и мамы

так жить, чтобы видеть всегда, что не будешь, хоть сдохни

но будешь, даже и глаукома с камнем рядом в ряду, –

неужели все есть? Всплывает весна,

и сколь нетрудно иней растет от щиколоток к шее.

Скажи, если увидишь.

* * *

Нужно рассчитать, сколько потребуется вина и времени, чтобы привести в порядок определенные «бумаги». Присланное L.описание(что точнее других определений такого рода повествований, – прежде всего некая несхватываемая множественность) именуется Marpl. Описание создало несколько вероятных полей чтения одновременно. Одно из них относится к этому мгновению. Тем не менее, я помню почему. Быть может, оно развернулось невольно, т. е. не предполагая «мои» возможности в инертном для них (до поры до времени) намерении? В одном из таких узких полей всплывает датированное давним числом письмо: «...отстранясь от страницы, рассматриваю двор виллы. Сама вилла (на вершине холма) некогда принадлежала Медичи, патрону Макиавелли, князю Лючезо Пали. Теперь это на короткое время –мой дом. Он состоит не только из камня, очень отдаленного, едва слышного звука воды, но также из повествования сотен и сотен птиц, снующих между винными погребами, расположенными в склонах холма, и своими гнездами над окнами, в одном из которых, если глядеть извне, одним из которых можно увидеть страницу, о которой было упомянуто выше». Описание самой страницы письма не представляет интереса, хотя прожженный след от сигаретного пепла в левом нижнем углу мог бы стать началом чтения другого письма или описания погоды, стоявшей в ту пору в Италии.

Голубиная почта

Тени разговаривают с нами, но кажется

дождь прошел длинно снами.

Ливень в просо канул, сушь с ума сбилась.

Молнии легко слетают в концы пальцев,

я думаю, что разучился плавать

Среди электрических пядениц, когда вообще не знал,

Как отличить нить от нити,

Что и есть без рода, order. Без окончания, за рождением

и дальше. Урок словесности закончен в слюде.

Свет завершен видом в пустынном стекле, – поэтому одно:

Бессонницы скудная вена, узкое, как монгол, кольцо,

Да лень (именно она, не что иное) и упования

на кого-то снизу.

Их голоса отчетливы, поднимаются, как луч фонаря,

всплывающий в темной извести вечера.

Покажет ли кто, где живут те или иные?

Что собственно происходит?

Кто скажет, как идти вспять на песчаной дороге (и не ошибся),

принимая очертания руки

За силуэт книги, относимой встречным ветром,

Чьи тени с тобой говорят, когда мнится, что дождь минул

И молния канула в прорезь глазницы.

Собери яблоко, разбитое об огонь. В горсть, по частям,

Чередованием по полому руслу. Но, приобретая терпение,

Отпусти память, а также тление по слогам,

точащее срок возвращения к зениту буквы.

[1] Отец пыль, волхвующий в небе (исп.) (Vallejo Cйsar. Redoblo funebre a los escombros de Durango).

Из книги "Тавтология" (М.: НЛО, 2011)