К естественному и понятному желанию получившего премию сердечно поблагодарить членов жюри, издателей премированных книг и просто всех пришедших сюда сегодня прибавляются лично для меня еще три обстоятельства. Они, в конечном счете, связаны с образом и значением того, чье имя премия носит.

Во-первых, этим эпонимом для меня биографически отмечено начало «серьезного» чтения и, тем самым, переход через возрастную границу. Своего рода инициация в книжную культуру произошла под воздействием двух книг, случайно отысканных и неизвестно почему вдруг взятых подростком в школьной библиотеке, – это был свежий томик блоковского избранного «О, город мой!» и давняя монография Белого «Мастерство Гоголя». Лирика и аналитика переплелись здесь – и надолго! – с мифом еще не виденного мной тогда Петербурга и с, опять-таки, еще не знакомой эпохой символизма, что привело к результату почти клиническому: на несколько месяцев я попросту выпал из окружающей жизни и пребывал в состоянии, близком к бредовому. Только им могу объяснить чудовищный факт, что библиотечную книгу Белого я, хочу теперь повиниться, «заиграл», не в силах выпустить ее из рук (потом я подарил ее, и перед кем она сейчас, не знаю).

Во-вторых, Премия Андрея Белого – премия независимая и в этом смысле общественная (без независимости, скажу как социолог, общества и не бывает). Она не связана ни с чем и ни с кем официальным, а потому не несет неприятного и фатального чувства утраты авторской свободы, о котором когда-то писал Дебюсси, получив свой Prix de Rome.

А уже это, в-третьих, определяется тем, что, пожалуй, никто с такой остротой, как Андрей Белый, по мандельштамовской формуле – «выпрямитель сознанья еще не рожденных эпох», не воплощает в отечественной культуре дух ничем не утолимого беспокойства («затеял кавардак, перекрутил снежок…») и неуклонного, при всех кружениях, поиска. Обреченность подобного поиска, в смысле – его неотменимость и, вместе с тем, его безнадежность. Парадоксальную борьбу с литературой за… литературу же, но которая именно «еще не». Я бы назвал этот самосозидательный и самоопровергающий дух духом модерной эпохи, Modernité, идущей от немецких и английских романтиков, Эдгара По и Шарля Бодлера через Рембо и Малларме, Аполлинера и сюрреалистов к Паулю Целану, чья поэзия, судьба и гибель для меня – венец и конец модерна.

Обе книги, за которые я сегодня получаю премию, посвящены модерну и вызваны тем для меня несомненным, хотя и непростым обстоятельством, что модерн в отечественной культуре несколько раз как будто начинался, но оказался неразвернутым и до сих пор не прожит. Этот смысл тяги к жизненно важному, но отсутствующему и борьбы за неосуществленное, пусть даже оно неосуществимо, более очевиден, вероятно, в целиком посвященном литературе сборнике «На полях письма» и вошедших в него переводах. Он оговорен в авторском предисловии и в аннотации, принадлежащей перу составителя серии «Запасный выход» Игоря Клеха, в которой книга вышла. Но этим же смыслом автор, должен признаться, был движим и в статьях, составивших социологический сборник «Нового издательства» «Интеллектуальные группы и символические формы». Здесь феномен модерна в разных его разворотах, в том числе – модерна несостоявшегося, не только образует содержание, предмет книги. С модерном, напомню, связано само историческое появление программы культуры и науки социологии, которые объединяются в моей книге неким не писанным в виде отдельного текста, но развиваемым на всех ее страницах проектом социологии культуры, на что, собственно, указано уже в подзаголовке. Причем этот проект (мы четверть века ведем его вместе с моим коллегой Львом Гудковым) представляет собой, хочу подчеркнуть, своего рода борьбу против того, что сегодня по преимуществу считают и обычно называют социологией, за социологию как понимающую науку о современности, социологию смыслотворческого акта и смысловых форм, которой в отечественных условиях тоже «еще нет».

Так что статьи обоих сборников как бы выступают развитием программы модерна за пределами истории и географии, которые этой программе оказались отпущены. Работа далека от завершения, да и может ли она быть завершена? Как любил повторять Борхес, никто из нас не знает, во что его превратит будущее. И это, при всей обреченности поисков, о которой уже шла речь, оставляет возможность надеяться.