Потребность в идеальном – ещё недостаточная основа для литературной критики. «Литературные мечтания» – это подмена критиком того, чтобы будет действительной литературой. Эта подмена никогда не удачна, у такой критики с литературой начинается тяжба, что, собственно, и произошло в России в XIX веке и породило критика, мнящего себя стоящим над литературой, над художником, над искусством. Такую критику можно назватьобщественной. Перед смертью Блок о такой критике говорил: «Двадцатый век… насильственно стали возвращать в самую серую мглу девятнадцатого века; шестидесятничество, самое тусклое, вновь стали насаждать, анафематствуя всё то, чем только что было разоблачено его интеллектуальное и общекультурное убожество».

Литература и искусство необходимо нуждается всвоейкритике, и такая критика, как правило, создаётся самими художниками, для которых язык критики есть «второй способ» самовыражения и рефлексии, критическая деятельность для таких художников – цемент, раствором которого они соединяют камни художественных произведений в то целое, что можно было бы назвать «жизнью художника».

Если общественному критику, в сущности, всё равно о чём писать, о политэкономии или Фете, о нравах придворного общества или назначать лекарства повествователям, то литературная критика старается понять художника, она всегда похожа на толкователя снов – утешительных или ужасных. Если общественному критику всё ясно с самого начала – и художник для него лишь поставщик иллюстраций, то литературный критик подвизается в текстах с неправильной грамматикой или с попыткой эту грамматику изменить. Внутри себя он находится между отчаянием темноты и всё оправдывающей «эвристикой».

Одним словом, общественная критика и литературная критика – не одно и то же. Я понял это не сразу, а когда понял, то продолжал и продолжаю испытывать влияние со стороны одной и другой, размежёвываясь сам с собой и стремясь укрепить пролегающую между ними границу и в то же время отыскивая непротиворечивую охватывающую позицию. В «Двух ориентациях» (1975 г.) такая дифференциация была проведена, и это было и различение своих собственных творческих общественных и литературных мотивов. В работе «Часы культуры» (1976 г.) задача была иной – истолкование поэзии Виктора Кривулина. В следующей статье – «Каноническое и неканоническое искусство» – была предпринята попытка найти демаркационную линию между официальным и независимым искусством.

Я не стану говорить о выводах, к которым я пришёл в названных работах, но скажу несколько слов о последних точках зрения в понимании проблем критики как общественной, так и литературной.

Как для общественного критика задача для меня предстала в таком общем виде: может ли сегодня в наших реальных условиях существовать неангажированное творчество. Это первое. И второе: что можно сделать для того, чтобы неангажированный литератор мог существовать и чтобы его драматическое положение не оставалось общественно обречённым и безысходным. На первый отвечали анкеты, которые были заполнены художниками – участниками выставки в ДК «Невский». Большинство ответов: у неофициального искусства нет перспектив. И эти же художники, ощущая себя исторически обречёнными, отнюдь не забросили свои кисти и не оставили своих мольбертов. Стало быть, ответ на вопрос, который меня интересовал, сводится к следующему: в наших реальных обстоятельствах наше неангажированное искусство фатально неизбежно, неискоренимо и есть и будет частью нашей национальной культуры, ибо свободный художник не бросает своё творчество даже в той ситуации, когда не верит в саму возможность своего существования. В статье «Культурное движение как целостное явление» эта мысль была основной.

Но для меня как критика не менее важны были следствия, которые вытекали из этого факта. Во-первых, Переживание художником своего времени может оказаться неадекватным глубине социально-исторической ситуации, которую он может воспринимать «слишком лично» и слишком упрощённо, в духовном отъединении от социального, не отдавать себе отчёта в том, что он – часть этого же социального рельефа, который он так или иначе изменяет. Во-вторых, его творчество порождает проблему для общественной критики, – проблему не управления искусством, а его общественной защиты. Дефект общественной критики, о которой мы говорили, может быть преодолён не столько теоретизированием на пресловутые тему «литература и общество», а практическимобщественным действием, цель которого и заключается в том, чтобы создать для неангажированного художника и всей стихийно складывающейся культурной среды общественно значимую перспективу и морально-правовые гарантии. Иначе говоря, общественный критик должен быть неизбежно и общественным деятелем.

Но что можно сделать? И как эта цель может быть достигнута? Она может быть достигнута лишь при условии, если исходит из реалистического анализа нашей конкретной культурно-исторической ситуации. Иначе говоря, необходимо знать «почву», на которой произросло и будет произрастать то, что я называю «культурным движением». Нам известно, что термин «почва», «почвенность» служил и служит иногда до сих пор для всякого рода мистификаций. Одни объявляют наш «подзол» – почвой замечательной, а растения, которые на ней произрастают, – превосходящими по своим свойствам все прочие, произрастающие на нашей планете. Для меня же важно знать нашу «почву» как реальность и сделать то,что можно сделать. Иначе говоря, для общественного критика имеются совершенно особые критерии как для его высказываний, так и для его поступков. Он может углубляться в историю и в глобальные проблемы культуры, в социологию и философию, в психологию и современные нравы, но, в конечном счёте, он должен уяснить, «стоит брать зонтик или нет».

То, что я сказал выше, не требовало ни манифестов, ни специальных заявлений. Оно обладало достоверностью очевидности не только для меня одного. Как для меня, так и для моих товарищей проблема вырисовывалась какдело, а не как теория. Сотрудничая, мы не старались переубеждать друг друга, ибо дело – его успехи и неудачи – задаёт вполне очевидную для всех нас и, надеюсь, для других возможность каждому для самостоятельной оценки. Семилетнее существование «Часов», создание «Клуба-81» – было бы невозможно без такого сотрудничества.

Было бы в высшей степени претенциозно говорить о каких-либо удовлетворительных итогах хотя бы потому, что культурное движение – это процесс. Меня никогда не покидают опасения, что мы можем оказаться в ситуации, которая своей сложностью превысит наши духовные и аналитические способности. Но я уверен, что почвенничество будет всегда основой для общественного дела, а не только для общественно-литературного направления. Этот путь – лучшее средство против культурного нигилизма, различных вариаций подпольного сознания, против самоубийственной логики «чем хуже, тем лучше» – и лучший урок, который мы можем извлечь из опыта русской общественной мысли. На этом пути мы способны преодолевать в себе стихийную и умышленную приватность и партийность, релятивизм беспочвенной диалектики и, в сущности, приближаемся к своему собственному духовному истоку – истоку любой подлинной общественности и нравственности. Только на этой основе мы можем реально поставить вопрос об идеалах – и идеалах таких, которые, подобно евангельскому солнцу, светят для всех – выявить то универсальное, на чём зиждется любая национальная культура и бытие. Общественная практика, на мой взгляд, неизбежна должна оказаться перед проблематикой, которую можно назвать «новым идеализмом».

Если общественная критика тяготеет к универсалистским структурам и ценностям, то литературная критика должна ей противостоять своим вниманием к уникальному, единственному, неповторимому. Она занимается исключениями, а не правилами, и ежели не равнодушна к обобщениям, то и эти обобщения носятименнойхарактер: «пушкинская поэзия», «поэтика Мандельштама», «ритмика прозы Андрея Белого» и т.п. И вместе с тем, литературная критика проявляет и будет проявлять исключительное равнодушие к той литературе, которая порождает общие значения «лично-нас-не-касающегося». Литературный критик заворожен выражением невыразимого, ибо, встречаясь, с небывалым языком искусства, он начинает жить этим выраженным как событием своей собственной судьбы. Такого критика порождает сама поэзия, и для него поэзия – либо порождающа, либо её нет. Доказательность критика – доказательность того, что он понял неправильную грамматику художника. Для меня усилия к пониманию ленинградской независимой поэзии было усилием к пониманию моего современника и нашей мирской ситуации, которую я разделяю с другими. Две статьи получили подзаголовок «опыт понимания современника»: о художнике Михаиле Иванове и поэте Викторе Кривулине.

Я пришёл к формуле, которую продолжаю считать верной: «искусство – это откровение о мире». Без понимания искусства нет интимной связи со временем и историей. И эта формула предохраняет от романтической мистификации искусства, которую инсинуируют некоторые поэты и художники. При этом я понимаю, что внимаю, как и другие читатели, отнюдь не всем поэтическим голосам, но это ничуть не говорит об их незначительности, – лишь о моей избирательности как частного человека. С этим утверждением легко согласятся те, кто не смешивают поэта с Богом, а в различении божественного и человеческого не видят мазохистского самоунижения и несвободы, – но напротив, ту свободу, которую и ты и поэт не можем в себя вместить. Горечь свободы я считаю высочайшей нотой в большой поэзии.

Настоящий литературный критик разделяет свою судьбу сосвоимипоэтами, сосвоейлитературой. Я не представляю себе преследуемого художника и его благополучного критика. Насколько ходы, прорываемые современной независимой литературой опасны, свидетельствует то, как мало критиков сопровождают её. Они опасны не столько в тривиальном, сколько по сложности, рискованности её прорастания в духовном смысле. Но здесь мы покидаем собственно литературные апартаменты – это уже коридоры судьбы.

(Часы, 1984, № 47)