Дорогие коллеги!

Сегодня мы чествуем Александра Ильянена, и это необыкновенно приятно. Один из самых светлых, тонких и подлинных мастеров современной прозы получил заслуженную премию.

Мастеров прозы – но что есть вещество прозы, позвольте вас спросить? Ведь именно Ильянен, как мало кто из живущих, ставит самим своим письмом вопрос о пределах прозаического.

Фрагментарная проза, письмо, построенное на осколочном чувствовании, представляется экспериментальным лишь на фоне искусственных конструктов постренеcсансной эпохи. Загустевшие до невозможной пошлости жанры навязали себя не столько людям пишущим, сколько читателю. Эгрегор нарратива оказался сильнее живого слова; максимально неправдоподобная картина мира взрастила абсурдное представление о так называемом реализме (в данном случае не важно, в границах или без границ).

Дробность, прерывность, уравнивание «важного» и «неважного» в статусе – способ не быть внутри этого мифа о прозе. Розанов, воздавая должное шестовскому «Апофеозу беспочвенности», замечал: «Авторы пишут или начинают писать "отрывками", без системы и порядка; но и мы, читатели, не имеем ли неодолимую потребность, начиная с известного возраста, читать тоже "отрывочно", и напр. купив книгу, не читаем ее от доски до доски, а только "просматриваем", т. е. "выуживаем" из нее что-нибудь, почти наугад, а остальное бросаем, переходя к другой книге».

Розанов говорит о новом стиле философствования, но периодически сползает к говорению о художественном письме. И впрямь: Шестов и Розанов остаются для нас в первую очередь писателями. Теми, кто канонизировал отрывочный способ письма в русской культуре – хотя были и князь Вяземский, и Вельтман (не забудем и Монтеня, Паскаля, Киркегора, Ницше).

Впрочем, осознание целостности, континуальной состоятельности разорванных мыслей приходила с трудом. Вышеперечисленные имена – либо мыслители, которым по умолчанию позволено выпендриваться, либо маргиналы от изящной словесности. Модернистский опыт, предчувствованный Розановым, преодолел эти границы. Симфонии Белого (не случайно имени его премия вручается сегодня именно Ильянену!) в столкновении с розановско-шестовским методом письма породили мощнейшую линию в прозе: от Добычина до Артема Веселого, от Шкловского до Мандельштама. Здесь происходит интенсивное претворение квантового стилевого мышления в квазинарратив: традиционно ориентированный читатель ловится на удочку сообщения, чтобы под конец понять: сообщение было лишь формой, содержанием же является именно стиль (прошу прощения за полемическую отсылку к глупой дихотомии формы и содержания).

Однако ни каноны соцреализма, ни консерватизм эмиграции не были способны поддержать этот тип художественного мышления. Вновь фрагментарная проза мимикрировала под дневник (классический пример – Лидия Гинзбург). Но в неподцензурной словесности, несмотря на более тяжелую по очевидным техническим причинам участь самиздатской прозы, нежели поэзии, новая дискретная проза осуществлялась пусть и не слишком многими писателями, зато окончательно стала самостоятельным, не привязанным к нарративным формам методом. Более того: именно с послевоенных лет можно говорить о максимальной выделенности авторского языка, авторского подхода к построению антинарративной прозы. Вот Леон Богданов, вот Павел Улитин, вот Владимир Казаков, вот Вадим Козовой, вот Евгений Харитонов. Каждый абсолютно узнаваем, каждый создал свой уникальный и неповторимый (опять-таки, простите за банальный оборот) мир.

Вот и Александр Ильянен – в каждой книге своей он абсолютно разный, но есть единство, феномен именно «ильяненовского» языка, не могущий быть спутанным с кем-либо другим. В «И финне» дневник преображается в лирическую исповедь, которая мгновенно иронически остраняется. В результате перед нами и исповедь, и пародия на лирический дневник одновременно. В «Дороге в У.» сегменты действительности сращиваются в монолитные блоки, мир картографирован и графически запечатлен – но столь широк разброс предметов, попавших в картину, что шизоидная бесконечность не противоречит ограниченности фрагментов. В «Бутике Vanity» мир, напротив, неразрывен, поточен, представляет собой бесконечность эпизодов, сливающихся друг с другом.

Быть может, загадка Ильянена состоит в том, что он крайне критично относится к проблеме монтажа. Понятно, что большая часть поисков в области фрагментарного прозаического письма прямо или косвенно связана с эйзенштейновскими и вертовскими идеями. Но Ильянен умудряется не состыковывать, а сращивать отдельные фрагменты своих текстов, они не соположены, а органически связаны. Четких границ нет, есть зоны перехода, но внимательный читатель всегда увидит, что, в сущности, единой и нечленимой зоной перехода является вся книга целиком – любая у Ильянена.

Именно говоря о Ильянене, вспоминаешь слова Бориса Ярхо: «Проблема о литературном целом, об индивидууме в нашей науке столь же сложна, как и в естествознании». И далее, предваряя рассуждение о структуре художественного текста, ученый продолжает аналогию: «Если же мы возьмем за признак <единства –Д. Д.> то, что индивидуум не прикреплен к другому, что между ними всегда есть слой воздуха, то это недействительно ни для сросшихся близнецов, ни для крысиного короля, ни для… двух актиний, пока они скреплены известковым подножием. Гидра выглядит как единый куст, но каждая веточка, будучи отрезана, живет и размножается. Что же такое гидра? индивидуум или колония?».

Ильянен своим творчеством бестрепетно ставит вопрос о целостности и линейности высказывания. Нет обыденного цемента, вроде: они поженились и были счастливы, пока не умерли в один день. Скрепляют прозу Ильянена воедино два фактора.

Первое – ритм. Давно понятно, что ритм есть свойство не стиха или музыки, но всякого процесса. Однако часто в прозе его надо анализировать специальными методами – у Ильянена же ритмическими (и даже собственно метрическими!) свойствами пронизан всякий текст – и это тоже заставляет вспомнить эпонима данной премии.

Второе – сама личность автора, нежно играющего со статусом субъекта в своем тексте, отходящего в тень или предстающего во всей красе. Сама индивидуальность интонации, ее узнаваемые признаки, радостно встречаемые метки и маркеры. Это язык, с которым хочется быть.