Интервью взяла Наталья Курчатова.

Александр Ильянен, автор романов «И финн», «Дорога в У.», «Бутик Vanity», номинант Букера и лауреат Премии Андрея Белого – один из самых колоритных и загадочных героев современного литературного Питера.

– Давайте у метро. Там, где цветы продают. Встретимся у цветов, – с удовольствием повторяет Ильянен и смеется.

К концу рабочего дня город стоит, я безбожно опаздываю. «У цветов» оказываюсь через полчаса после назначенного времени. Озираюсь. Ильянен вырастает будто из-под земли и снова смеется. Маленький, изящный, без возраста, с очень светлыми, в какую-то серебристую моховую прозелень волосами, он напоминает болотного эльфа. Во мне метр шестьдесят роста, но рядом с ним я чувствую себя неуклюжей человеческой великаншей.

И финн

– Где родился? – удивленно приподнимает брови эльф, болтая в чашке чайный пакетик. – Здесь. Между Фонтанкой и Рубинштейна есть пространство, называемое Толстовским домом. Толстовский дом шведа Лидваля. Там отец жил и бабушка. А мама моя приехала сюда в пятидесятые. Я когда у Розанова в «Русском Ниле» прочел, что «сам он из ветлужских», мне тепло стало. Моя мама как раз оттуда, да, Ветлужский край, меж Костромской, Вятской и Нижегородской областями... Это очень важно знать, откуда человек. Я всегда интересуюсь, откуда родом писатель или художник, его привязанностью к месту.
Ильянен – родовая фамилия отца. Она была искажена неоднократно, есть версия, что по-настоящему, по-фински, она должна произноситься Хильяйнен. Звук «Х» легкий, как в немецком. Означает она «тихий, спокойный». В школе писали Ильянин, а когда нужно было паспорт получать, я увидел, что в метриках стоит «е». Можно было озаботиться русификацией, но я решил вернуться к истокам. В семье финские корни, можно сказать, скрывались, потому что часть семьи была репрессирована. Дедушка, по всей вероятности, погиб; перед войной ушел на призывной пункт и пропал. Наш хутор родовой находился в районе Петро-Славянки, Обухово. Мы с бабушкой ездили туда. Моя бабушка не финка, ее фамилия Левич, она вышла в раннем возрасте замуж на хутор. Сама она была городская, с Васильевского острова. Потом был небольшой период, когда после «тюрьмы народов» советской властью поощрялась культура финнов-ингерманландцев: делопроизводство велось на двух языках, мой отец ходил в финскую школу и в детстве говорил по-фински. Ингерманландская культура любопытна, сам язык – фактически законсервированный финский семнадцатого века, времен Столбовского мирного договора, когда эти земли отошли шведам.
Перед войной этнические финны стали «врагами народа», дед пропал, а бабушка оказалась на спецпоселении в Якутии. В начале пятидесятых, уже «переростком», отец добился призыва в армию, служил в Магадане, охранял заключенных. Бабушка как «мать красноармейца» написала письмо Ворошилову. После этого им разрешили вернуться обратно.

Толстовский дом

– Французский язык я учил в школе, но это было не совсем то. На меня, безусловно, повлияла атмосфера Толстовского дома: архитектура и среда, люди, которые там жили. Я с детства дружил с нашей соседкой по коммунальной квартире, удивительной женщиной. Бывшая актриса. Она себя называла Лидией Александровной, но это был сценический псевдоним. Настоящее ее имя было Лия Ильинична Вильштейн, а Лидией Александровной звали танцовщицу Лидочку Иванову, ее подругу, которая, по наиболее близкой мне версии, была утоплена соперницей и которой посвящены эссе, некролог и стихотворение Михаила Кузмина. Когда та погибла, она назвалась в ее честь (Лида Иванова, 1903–1924, танцовщица, погибшая во время лодочной прогулки по Финскому заливу, один из мифов богемного Петрограда. О ее смерти было множество толков, в причастности подозревали офицеров ГПУ, балерину Ольгу Спесивцеву и т. д. Кузмин посвятил ей стихотворение «Завет, воспоминание, испуг?..», очерк «Две стихии»; написал некролог. –Н. К.).
Лидия Александровна была вся из богемной среды начала века. Выпускница студии Николая Ходотова, возлюбленного Веры Комиссаржевской, она была знакома с Луначарским, сдавала ему экзамен на поездку, как бы сейчас сказали, «на грант» в Италию. Но потом она заболела астмой и артистической карьеры толком не сделала.

Ее можно было назвать «женщиной полусвета» – она всю жизнь вращалась «в кругах», жила на содержании у мужчин – вплоть до того, что к выходу на пенсию у нее не было стажа. К моменту нашего знакомства ее поддерживала сестра, которая работала переводчицей в «Большом доме». Моя бабушка, которой был свойствен некоторый бытовой антисемитизм, при девичьей-то фамилии Левич, как ни странно, очень хорошо относилась к Лидии Александровне и постоянно конфликтовала с ее сестрой... Удивительные питерские истории. Лидия Александровна говорила: «У меня астма, как у Пруста». От нее я в первый раз услышал о Прусте, она постоянно давала мне книги – Чехова, Куприна. Лидия Александровна видела во мне артистические задатки и хотела готовить к поступлению в театральный. И в то же время рядом была бабушка – умный, сильный, сдержанный человек с непростой судьбой. Бабушка работала дворником и, кажется, страдала из-за нереализованности, хотя воспринимала это онтологически правильно, именно как судьбу. И когда меня спрашивали, кем ты хочешь быть, я отвечал – дворником. Потому что раз моя бабушка, самый лучший человек, работает дворником, значит, это очень почетная профессия. Еще я ходил в школьный кружок французского к Лидии Максимовне Райскиной. Замечательный педагог, правда, я был у нее практически единственным кружковцем... И вот я метался все детство – то собирался быть дворником, то актером, а Лидия Максимовна советовала мне поступать на филфак. В итоге я действительно начал готовиться на филфак, на отделение испанского языка, потому что, казалось мне, французский я и так знаю. Но провалил сочинение по любимому Блоку, написал его на двойку. Меня призвали в армию, а после службы я поступил в Военный институт иностранных языков в Москве. Так я стал кадровым офицером-переводчиком.

Ветеран «холодной войны»

– Работал я в основном по учебным центрам для наших союзников, или, может быть, вернее будет сказать – сателлитов. Там обучались будущие военные из развивающихся стран. Так что, можно сказать, перед вами ветеран «холодной войны».
Конечно, меня тяготили некоторые условности военной службы, но в принципе мне нравилась моя работа. Среди офицеров-переводчиков было много интересных, образованных людей. Военный институт иностранных языков был очень сильным заведением в смысле филологии. Там учился Саша Соколов, там была замечательная трофейная библиотека. Мы читали вещи, за которые сажали на гражданке.
Сама служба состояла из командировок; правда, за рубеж меня не выпускали: до 1994 года я был «невыездным». В период между командировками я ругался с начальством. В моих книгах это есть, имплицитно. В армии у меня была репутация разгильдяя и фрондера – все мои однокашники дослужились до майоров или полковников, а я вышел в отставку в звании старшего лейтенанта.

Сказитель

– В институте я начал что-то переводить – чисто для экзерсиса. Помимо этого вел дневниковые записи, на французском. Это был момент некоторого аутизма, ускользания. Вообще, я мало читал на русском в институте. Это, наверное, мой писательский феномен – меня сформировала иноязычная языковая, литературная среда. Постепенно начали появляться какие-то собственные верлибры, уже на русском, подражательные, конечно.
Вскоре после того как я перевелся в Питер, в 1984 году, я попал в ЛИТО Сосноры по рекомендации своей бывшей руководительницы из литературного кружка, которая много мне помогала. Соснора – физиогномист, он видел людей сквозь тексты. У него была в высшем смысле школа, он брал не всех. Если он читал и чувствовал, что не то, говорил человеку: вы уже умеете писать, я ничему не смогу вас научить. Меня он оставил.
К романной форме меня подвели три писателя – Пруст, Джойс и Кафка. В то же время Соснора говорил, что нет границы между прозой и стихами. Поэтому для меня роман – это условно. Что такое роман? У меня есть французский учебник 1907 года по литературе, там роман определяется как поэма, написанная на провансальском языке. В Японии есть жанр дзуйхицу («вслед за кистью») – заметки, рефлексии. Вот это ближе. Если признаться в тайном, я чувствую себя не романистом и не писателем в строгом смысле слова, но человеком, размышляющим о жизни.

Романная форма кажется мне исчерпанной. Нового «романа» я писать не собираюсь, я вообще согласен, что классический роман девятнадцатого века умер еще с Достоевским. Сейчас я, можно сказать, переживаю выход из модернизма, из Пруста. Я сейчас ничего не записываю, но продолжаю работать со словом. Рассказывать – это тоже работать со словом. В ироничной форме можно вспомнить Лёнрота, который записывал руны «Калевалы» за финскими стариками-сказителями... В данном случае ты – Лёнрот, а я – сказитель.

(OpenSpace.ru, 16/10/2008)