Реальность любви исчезает,
если ее отлучить от ее же призрачности.
Гастон Башляр.

Книги различны и таковое различие составляет важнейшее условие самой ее сути, как культурного феномена. Невзирая на аскетическое упование свести мир в Книгу, овладеть подобной – единственной, существующей наподобие отражающей весь мир чаши Джемшида, книга неустанно существует в нескончаемых рядах множеств, в недостаточности, порождая парадоксы, искажения и миражи, плодя мириады надежд, перемежая при этом равнодушие к собственному магическому телу со странной зачарованностью, отвращением и – сколь редко! – восторгом.

Можно говорить о различении в едином. Воздержание от суждения при некоторой доле пристальности, не взыскуя особо продолжительного времени, обнаружит нас пред недоумением от поистине странного сплетения условий и обстоятельств ее бытования в сознании – способы производства, экономика, мистические откровения, память, странствия денег, предвосхищения, попытки избежать собственного воплощения в страницах, знаках, тенях, безмолвии, шелестящем на тысячах языков. Задачи критика, «обозревателя» неочевидны. Проблема неразрешима. Слушать ли как «снег касается колокола, понуждая его звучать», послушно ли следовать, прикрыв глаза, словам, вызванным невесть откуда читаемыми страницами, – так, переиначив известного поэта, можно остановиться на том, что «пишущий сам, писать побуждает иного»...

Книга Василия Кондратьева «Прогулки», в какой-то мере восстанавливает бесспорное и аристократическое право книги быть лишь для того, для кого она предназначена, кому она обещана и обращена (наборматывающая самой себе свое единственное время). Возможно, таковых не существует. Путаница неминуема: есть/нет. Поэтому поостережемся слова «читатель».

Вместе с тем, не исключено, что тех, к кому она обращена, намного больше, чем предполагает тираж, означающий ее натуральное количество – все же осмелимся избежать слова «аудитория» и многого другого, говоря об этой книге, напоминающей иногда принципиально не раскладываемый пасьянс – разве что, будучи сложенной, книга лукаво совпадает страницами, как летящий долу камнем бумажный ангел. Некоторым доводилось видеть обширные хранилища, преисполненные плавающими стеклянными шарами, в которых вечно идет черный снег букв. Откуда проистекает уверенность, что знаки нашего присутствия также заключены в сферу предопределенности. Смешно сказать. Не лишне в этом случае спросить: кто же тогда необходим книге Василия Кондратьева, что также означает вопрос: что ему/ей делать с подобной книгой? «Узор травм определяет контуры будущего».

«Пусть в Москве неуверенный разум бродит по осиротевшему театру сталинской столицы. Но город, раскинутый на бездонном болоте согласно классической утопии, как будто во избежании всего былого, навеки - и это в имени Святого Петра - обращенный у моря на все стороны света... этому городу, кроме своего будущего, вспоминать нечего». («Нигилисты»)

Усилие воспоминания, вот, казалось бы, что происходит в пьесах «Прогулок». Множество усилий складывающихся в неосязаемую архитектуру памяти, напоминающую более всего и «город бессмертных» Борхеса и заученные партитуры Патрика Модиано.

Если бы не робкое знание того, что память уже всегда проиграна, нечистый крап чужой подставной, подступающей и смывающей все памяти истории, ежесекундно грозит последним вторжением.

Склоняясь над прирученной водой Невы на Вольном острове некто Нарцисс наблюдает игру мальков на прибрежной отмели. Оптические эффекты преломлений и отражений лишают продолжения это повествование и вносят ноту сомнамбулического изумления. История формируется устранением в ненужное и бесполезное. С усталым безразличием Вагинов осознает, что никто не посмеет посягать на коллекцию обрезков ногтей. Как известно, смерти ногти ни к чему. Но это 1002-я, совершенно иная ночь – ночь полудня или времени «самой короткой тени».

В нашем случае будущим будет чтение, пусть даже сквозь отмытую фольгу разрезной городской азбуки. Будущее, которое таковым и останется, даже если кому заблагорассудится укусить книгу, или водрузить на голову, приумножив число персон Босховского гиньоля или же наградить премией.

Воздержимся также и от слов «автор», поскольку речь в этой книге, напоминающей сложнейшую алхимическую машину, построенную из мыслимого числа нелепого рода возможностей перехода и превращения, идет именно о том, как возникает то, что затем обретает признаки – пол, имя, словарь, навыки совлечения и разъединения: желание – и ставит в итоге свое имя на обложку (вразумительно спокойного зеленого цвета; картинок, к счастью, нет – увы, их обилие властвуют всюду!), заблаговременно упреждающую о том, что за более или менее связными фразами «не угадывается никакой картины».

Мы только нащупываем пути такого создания подписи или надписи на книге, которая открывает нам возможности «Прогулок» по окрестностям и остальных словесных предприятий В. Кондратьева, будь то поэзия или же перевод, – впрочем в этом месте мы рискуем повторением, бесконечным возвращением к теме, которая сама являют некую смутную идею окрестностей – не до конца артикулируемого совлченеия не то бывшего, не то только еще становящегося.

Перечисляя добытое: в сквозняках вероятностей легко и безвозмездно дан зрению гул возникновения некоего Василия Кондратьева, повествующего историю одного-единственного путешествия.

Традиционная формула романа-путешествия роняет отсветы в пергаментные миры записок Марко Поло и Синдбада-Морехода. По возвращению подчас задаются вопросом – где мы были, и были ли мы все это время? Но где, с кем, точнее – кем? Какое время?

Действительно, не-читатель, я, принявший предложение следовать инструкциям и карте чтения, догадываюсь, что поступил верно: я не просил привязывать себя к мачте и последовал туда, где ничто не начинается и не кончается; туда, где происходит растождествление «Я» (мы говорили о травме книги...), где еще раз постигаем свое прекрасно-вдруг-возвращенное художником незнание. И все же вообразим, что звонят по телефону и торопливо, взахлеб, «быстрей, самолет, время» – «о чем, про что, кто там, зачем он там (нам), как сказать, если спросят?..»

Ответ куда как прост. Для отплывающих: "Прогулки" есть книга о Петербурге-Ленинграде-Петербурге-Берлине-Нью-Йорке-Сан-Франциско-Шанхае, но также о восхитительных словах и именах, любое сближение граней которых в «ортографической проекции вещей» производит ожесточенное свечение электрических нитей, не нуждающихся ни в каких проводах. Многие не названы, многие не произнесены, многим отправлены секретные послания, написанные посредством применения магического квадрата, рассеянно помещенного Дюрером в правый верхний угол «Меланхолии». Хорошо взвешенные неправильности стирают границу между опечаткой и рассеянностью.

Передвижение фигурки близорукости, вырезанной из слюды, вовлекает в сосредоточенную игру экспозиций, их наложения и замещения. Иногда думается, что поэзис В. Кондратьева разрушителен как накопление. Разрушителен, как может быть разрушительна поэзия, не заинтересованная производимым впечатлением, но - не-прекращением собственного усилия, вопреки растущему головокружению, – словно бродить по лестничным пролетам без перил. «Литература располагается на вершине собственных развалин», говорил Морис Бланшо. Кстати, я эти места знаю вполне. Я там был.

«Вот почему любовник и не проснется, когда она ночью склонится над ним, шепнет и, исчезнув, обожжет своей "русской сигаретой"». («Сказка с западного окна»)

Вот почему какое-то время не проснемся и мы, закрывшие/открывающие эту шелковично-червивую, неожиданную, исполненную явных сновидений книгу, простирающуюся все далее в разрозненные страницы, отдельные строки, мнимые литеры и явственные пробелы, не пытаюсь в который раз в жизни придать «реальные» черты тому, что в них совершенно не нуждается.