Дорогие коллеги!

Сегодня мы чествуем Николая Кононова, и эта премия долгожданна для многих.

Эта премия – не просто дань большому стихотворцу или хорошему поэту, эти бессмысленные, но самоочевидные ярлыки в общем-то ничего не означают, кроме самого наличия повода для разговора (во всяком ином случае и упоминание имени было бы бессмысленно). Нет, здесь мы имеем дело с иным, принципиальным свойством лауреата – преумножением смысловых линий современной поэзии, расширением ее подспудных, глубинных – при этом и рациональных, и подсознательных, телесных, реактивных – интенций, помноженных на графически-визуальную непохожесть данных стихов ни на какие другие.

Поэзия Кононова есть специфически устроенная система взаимоотношений между говорящей, авторской стиховой формой и формой внутреннего опыта. С одной стороны, пресловутые сверхдлинные или сверхкороткие строки, которые маркируют кононовскую поэзию в сознании литературного сообщества, но коими она отнюдь, естественно, не исчерпывается: дело не в длине того или иного стихового отрезка, но в способе организовать единство и тесноту стихового ряда. Принципиальная кононовская установка на тонический стих – распространяемая им, впрочем, на всю текущую поэзию в качестве наиболее продуктивной тенденции – не противопоставляет эти тексты классической просодии, но производит своего рода корректировку, делает важное уточнение, оказывающееся более жестким, нежели всякий взрыв и слом, всякая революция формы. Интонация побеждает стопность, непосредственная ударность слога внутри поэтической речи не привязана к четким обязательствам перед традицией – но при этом сами тексты настолько насыщены аллюзивными отсылками к ней, что разрыва не происходит. При этом именно длинная строка – способ борьбы с инерцией восприятия; слух, воспитанный на четырех- или пятистопном ямбе или хорее не способен уловить само число, стоящее в первооснове стиховой структуры, пусть бы и она была четкой, ясной и устроенной, как у них там положено. Вне псевдоформ имитации живой речи – по сути, нерасчлененной, непроявленной, лишенной как раз того внутреннего разнообразия, которое пытаются придать ей поэты – Кононов как раз воспроизводит эйдос речи, идеальную модель говорения – именно поэтому не опасаясь конфликта между возвышенным и низменным.

Но здесь возникает «с другой стороны». С другой стороны, поэзия Кононова есть механизм не просто опыта, но последовательная реакция на проживание и переживание травмы, особый способ проговаривания-через-себя внутренних невозможностей, упущенного времени, объектов, которых нет и не может быть или, напротив, которые есть и быть им не должно. Это садомазохистическая терапия, радостная вынужденность любоваться непереносимым и – способ заставить любоваться этим же реципиента. Ритм здесь оказывается аналогом внутренней речи, успокаивающей и одновременно возбуждающей, идущей по краям сознания, трансформирующей само соотношение субъекта и объекта, не желающей прекратиться, длящейся.

Стихи Николая Кононова оказываются способом превращения выморочного бытия в мир нежнейшего и воздушнейшего гротеска, где заметка в желтой газете или военный сапог отца становятся волшебными предметами.