Добрый вечер. Я глубоко благодарен жюри премии Андрея Белого. Для меня большая честь быть удостоенным именно этой премии, связанной с традициями петербургско-ленинградской неофициальной культуры и с именем Андрея Белого. И не только потому, что Андрей Белый был одним из основоположников модернизма в культуре ХХ века, о чем уже многие говорили, и я попытался тоже сказать в той книге, которая, к моей радости, удостоена такой высокой награды.

Несмотря на свои политические и психологические обсессии, о которых написано в многочисленных исследовательских трудах, Андрей Белый был человеком, который в эстетическом смысле не боялся почти ничего. Он показал, как можно быть осознанным, понимающим свои действия новатором. Его творчество – один из самых радикальных примеров такого самосознающего действия в русской культуре; здесь я, конечно, держу в уме название его книги «История самосознающей души». Андрей Белый показал, как можно выстраивать стихотворения или прозаические сочинения на основе сложной мозаики фрагментов, сделать их многоголосыми и многомерными. Белый понимал произведение как событие, выворачивающееся в воображаемом возможном пространстве-времени в духе своего современника Анри Бергсона. Эта работа и положила начало той эстетической традиции, которая так или иначе упоминалась в речах лауреатов и о лауреатах сегодняшнего вечера.

Для меня эта традиция, идущая от Белого, очень важна. В своей книге я пытался показать, как необычные идеи в эстетике приобретают – со временем и не сразу – социальное значение, формируют новые языки мышления, которые помогают авторам и читателям сопротивляться идеологическому контролю и оглупляющей примитивизации сознания.

История премии Андрея Белого связана с Петербургом. Я глубоко благодарен неподцензурной ленинградской, или, точнее, петербургской культуре, повлиявшей на сам состав моей, если можно так сказать, эстетической крови. Для меня важны имена авторов, создававших эту культуру – от чинарей-обэриутов до моих старших современников. Некоторых из них, к сожалению, уже нет с нами – таких, как Виктор Кривулин, Александр Миронов, Елена Шварц и Аркадий Драгомощенко. Однако, к счастью, некоторых из них я до сих пор с благодарностью Богу числю среди своих собеседников – и они присутствуют здесь, в этом зале – Михаил Ерёмин и Сергей Стратановский. Их эстетическая и гражданская позиция – не только их, но и их тоже – дала мне и дает многим моим современникам, и тем более младшим поколениям представление о том, какой может быть действительно независимая литература. Более того, работа этих авторов вкупе с деятельностью их коллег в других городах помогла русской литературе стать еще более европейской и современной, чем в начале ХХ века – в советское время, когда огромное количество сил государства было направлено на то, чтобы литература потеряла оба эти качества. Неподцензурная литература, благодаря деятельности многих ее участников, писателей, распространителей текстов, читателей – всех назвать невозможно – смогла вновь утвердить себя в 1950-е – 70-е годы как часть великого полилога европейских литератур. Многим я обязан и работам петербургских исследователей: Вадима Вацуро, Александра Долинина, Александра Эткинда, Людмилы Зубовой и других. Список тех, кому я благодарен, всегда будет неполным. Впрочем, и понятие «петербургские исследователи» тоже можно понимать расширительно: не забудем, что Юрий Лотман учился в Ленинградском университете.
В представлениях об идеальной гуманитарной науке, распространенной в современной России, довольно характерен образ «потерянного рая» 1960-х – 70-х годов, времени, когда наиболее активно действовала московско-тартуская структурно-семиотическая школа и сложилась группа учеников и последователей Михаила Бахтина. Я хотел бы обратить внимание присутствующих на то, что этот образ потерянного рая, отчасти, возможно, верный, отчасти ретроспективно преувеличенный и мифологизированный, заслоняет от нас сегодня блестящие достижения постсоветской гуманитаристики 1990-х – 2000-х годов. Авторы этого периода беспощадно критиковали друг друга, часто бывали несправедливы в оценке работы коллег, но вместе они, как теперь это становится ясно, сделали гигантский шаг вперед от структурно-семиотической парадигмы и от теории Бахтина – карнавала, диалога, хронотопа – к изучению социологических аспектов литературы в современном глобализирующемся обществе, к изучению политических и культурных контекстов литературы и ее психологических корней, к пониманию литературных произведений как явлений другого сознания, язык которого неизвестен и который требует изучения, к восстановлению тех самых забытых голосов, о которых говорили сегодня Сергей Завьялов и Полина Барскова, и к демонстрации того, что литература, как и любое другое искусство, не сводима ни к одному из своих источников.

В своих работах, начиная с конца 1990-х годов, вслед за Дмитрием Кузьминым я много писал о поколении, точнее, о нескольких поколениях авторов, последовательно вышедших на авансцену литературы в постсоветское время. Со временем я стал чувствовать свою принадлежность не только к литературному, но и к академическому поколению – к тем гуманитариям, которые учились и социализировались в постсоветское время и сейчас рассеяны по многим континентам. Они учились, в том числе, у названных мной авторов 1990-х годов. Сегодня эти люди могут быть определены, несмотря на свое рассеяние, как часть единого контекста. В далеком уже 2002-м году журнал «Новое литературное обозрение» провел круглый стол «Молодой гуманитарий в поисках идентичности». Сегодня такая новая идентичность гуманитария создана. Точнее, даже целый пучок новых возможностей. Он выработан благодаря общему, а не чьему-то индивидуальному труду. Есть большой круг людей, которые не боятся обращаться при исследовании литературы одновременно к методам эстетики, социологии, политической теории, свободно себя чувствуют в контекстах современных интердисциплинарных исследований, ведущихся на различных языках. Эти авторы открыли для науки новые предметы изучения: русскую литературу как часть имперского контекста, как литературу, которая была репрессирована и в то же время стремилась доминировать в многоязычном культурном пространстве. Они показали, что для понимания истории литературы и культуры в целом может быть необходима, например, история русского спиритизма, как это сделал Илья Виницкий, или функционирования властного аппарата ЦК КПСС, о котором писал Николай Митрохин, или влияния естественных наук на литературу, о котором говорит Татьяна Смолярова, или контекстов развития урбанизма и визуальной среды, повседневно окружающей человека, как об этом писал Юрий Левинг… Этот список можно и нужно продолжать.

При всех тяжелых проблемах, которые испытывает сегодня российское общество, это поколение уже существует, и новый этап в российской интеллектуальной истории открыт. Для наших предшественников был важен, как сказал Владислав Ходасевич, набор имен, которыми они могли «аукаться [и] перекликаться в надвигающемся мраке», или, добавлю я, в полумраке-полурассвете «оттепелей» и частичных послаблений, которые возникали на протяжении ХХ века.

Сегодня для меня не так значимо какое бы то ни было конкретное имя, которое может стать паролем. Времена централизованной культуры проходят. Похоже, что сегодня паролем становятся наши собственные имена. Важна сама потребность и возможность перекликаться, поддерживая связь между авторами разных дисциплин, объединенных общим чувством времени. Имена могут быть разные, а вот чувство, что я слышу голос другого, нужно и имеет смысл сообщить тем, с кем я перекликаюсь. С помощью такой переклички у нас возникает новая возможность понять русскую историю ХХ века cо всей ее травматичностью. Исследователи, о которых я говорю, пишут о частных проблемах. Однако при исследовании этих частных проблем может быть почувствована боль и память конкретных людей. Может быть понято – и исследователями, и читателями – как, несмотря на эту боль, несмотря на беспамятство, которое временами побеждает память, в русской культуре всегда рождались эстетические новации, этическая рефлексия, которая продолжает сохраняться живой и, верю, позволит культуре сохранить себя в будущем.