От какого-то священника автор «Хроник» услышал, что умирающих надо держать за руку, им от этого легче. Читатель удивлен: а без священника об этом нельзя было догадаться?

Почуяли живую кровь?

Первая же фраза книги — «Просил же ее не умирать, но не смогла — не захотела и не сумела» — может оттолкнуть. Таким позерски-капризным тоном автор пишет о кончине собственной матери. Сами сцены смерти поразят какой-то даже и иероглифической четкостью, словно вырублены иероглифы в скале, но для этого нужно перетерпеть не всегда приятный говорок лирического героя.

Если вы с ним остались, то добро пожаловать в мортальную палату, где бредит «в позе роженицы» уходящая женщина. Услышать ее реплики, прямую трансляцию из бреда, внутри которого маленькую девочку отругали и выгнали босой в холодный день на загаженный куриный двор… ходит-месит ледяной помет.

В больницу ее доставили после того, как лопнули кишки. «Хирург сказал мне, что чрево моей матери походило на засорившийся унитаз — ведро фекалий вычерпали из него в операционной и вывели прямую кишку через живот на бок».
Зеленая пена в уголках губ, сладкие сны на пороге двух миров, неожиданное бурчание изуродованного живота, после чего на почти истаявшее тело начинают садиться комары — «почуяли живую кровь».

В один из вечеров, сидя у родной постели, рассказчик думает, что не видать на стенах огнетушителей и что же делать, если пожар? Тащить умирающее тело по лестницам и длинным коридорам во двор или бросать мать и спасаться самому?
Наверное, сидя у этой постели, автор успел обсудить сам с собой и многие другие важные вопросы.

Три девятки

У автора в отчетном рубежном году (мы помним, что «по математике» третье тысячелетие наступило в две тысячи первом, но, конечно, ждали его в двухтысячном, «когда посыпались нули, будто в кассовом или игральном автомате») не только мать умерла, у него еще вышла — в сорок семь лет — первая книга.

С авторскими экземплярами (двести штук, вместо гонорара) он застрял в лифте.
У жены тяжело заболела сестра-близнец, и жене пришлось ехать (на фоне недавно обретенной работы и хронического отсутствия денег) на месяц из Москвы во Львов (и тут флешбэк уже про мать жены: ее три года назад хватил инсульт в тот не день даже, а час, когда ее дочь приехала в квартиру рассказчика).

Из финансовых соображений ему пришлось перейти на сигареты без фильтра.

В конце зимы позвонил родственник жены. У него замерз на Индигирке по пьяни младший брат — летел через Москву забирать тело, попросился на ночлег (вообще в духе книги было бы попроситься на ночлег с телом).

В середине весны за ужином автор «полил спиртом и поджег на блюде охотничьи сосиски с волдырями сала». Я и не знал, что с этим и без того чудовищным продуктом так жестоко обращаются. Жена усомнилась, не слишком ли плеснул: плеснул еще, чтобы показать, что ситуация под контролем. Загорелся, короче, ковер, линолеум, вспыхнули тапки, коими пытались затоптать, халат, которым пытались загасить…

Сестра уже не жены, а самого автора попала под машину в Одессе: но обошлось сотрясением мозга, в мае занимать денег и лететь на Украину не пришлось.

Летом модный географический журнал отправил рассказчика в командировку: неделя в поезде Москва — Владивосток (если я своей статьей разожгу в ком-то интерес к творчеству Клеха, вы сможете найти и прочесть отличный отдельный текст об этом путешествии; в «Хрониках» оно дано коротко).

В конце лета на вернисаже в Манеже жена рассказчика присела на граненую пирамиду из нержавейки, выдаваемую за объект современного искусства, так, что чудом не пришлось накладывать шов.

Потом рассказчик захлопнул дверь, выйдя к мусоропроводу, не мог попасть домой целый день.

Получил российское гражданство; «соотечественникам из стран СНГ» не надо объяснять важности этого события.
От старшей сестры отца досталась — как это скорее в художественных произведениях случается — толстая тетрадь с дневниковыми записями за много лет, в том числе из начала сороковых. В «Хрониках» есть большой впечатляющий кусок из этой тетради.
По осени автор увиделся во Львове с сыном, с которым ему видеться вообще-то не позволяют.

Во Львов при этом он приехал на большой ремонт зубов (там дешевле, чем в Москве) половины рта, сеансы по нескольку часов ежедневно, тут-то и затеяла мать умирать в Ивано-Франковске, куда автору пришлось нестись чуть не с полным ртом ваты, прервав на технологически неудобном месте стоматологическую процедуру; кое-что пришлось во рту начинать сначала.
В московской съемной квартире начались загадочные происшествия с хозяином: сначала он, нагрянув из-за бугра, закрыл одну из двух комнат, а потом вдруг заявился хозяйский сын и попытался разместить в закрытой комнате другого жильца, и даже на одну ночь разместил.

Потом автор потерял документы: почти все, целую папку. Из-за чего не смог поехать от географического журнала в командировку в Хорватию.

На день рождения получил в подарок жирный паркер, но подарок оказался невыгодным, сосал фирменные чернила с такой же охоткой, как русский литератор водку.

Подарили еще конверт с деньгами, заметной суммой, который почти сразу отобрали на улице (автор напился) представители министерства внутренних дел.

Довольно много происшествий даже для года с тремя девятками.

Кого, кого ты пришел воскрешать?

Мир вокруг в 1999-м тоже не дремал.

В битцевском лесопарке еще не завелся серийный маньяк, но советские универсамы по весне стали превращаться в западные супермаркеты.

Погиб при переходе Садового кольца прозаик и переводчик Андрей Сергеев («на разделительную полосу выскочил внедорожник, растер недавнего букеровского лауреата по асфальту и умчался»).

Весной НАТО во главе с, как Клех изысканно выражается, «ёханным саксофонистом», бомбило Югославию, Примаков развернул над Атлантикой свой летевший в Америку самолет и скоро отправился в отставку, а Игорь Клех, пришедший в бешенство, опубликовал публицистическую статью.

По телевизору разразился скандал с голым человеком, похожим на генерального прокурора (имени его в «Хрониках» нет, и я, пошарив в мозгах, понял, что и там его уже нет; я, впрочем, и имени нынешнего генпрокурора не знаю, но сейчас-то все они принципиально склонны слипаться в неразличимую массу, а в девяностые вроде ценилась яркость личности).

В Москве открылся культурный центр Украины. Березовский купил «Независимую газету».

В съемной квартире рухнула книжная полка, посредник Изя (товарищ хозяина квартиры, являвшийся раз в месяц за деньгами) повесился из-за долга в пять тысяч долларов.

Летом установилась жуткая жара, задымились торфяники… В разгар чудовищного зноя жена автора слегла с воспалением легких и без медицинской страховки.

Дочь автора эмигрировала из Львова в Израиль. Улицы Львова были обклеены афишами Кашпировского «Я пришел воскрешать мертвых». В Москве Ельцин менял премьер-министров. Отмечали годовщину гибели художника-гиперреалиста, который тяжело заболел после того, как его жена-актриса сгорела заживо, запалив на себе платье, и умер ровно через девять месяцев после супруги.

Приехали в Москву украинские письменники-постмодернисты, у одного из них случился эпилептический припадок. Дефолт еще случился.

На самой Украине обвалилась гривна, на Дагестан напали чеченские боевики. Ельцин потребовал от Думы чрезвычайного положения, и на московских улицах опять появились броневики (этого я не помню, не было вроде тогда броневиков).
В Москве взорвали — так, влегкую, для разминки — два многоэтажных жилых дома.

Скончалась в немецкой больнице Раиса Горбачева («Туда ей и дорога!» — не сдержался отец рассказчика, хотя у самого именно в это время умирала жена).

Россия играла в футбол с Украиной. Это я хорошо помню. Шел дождь. За пять минут до конца было «ноль — ноль». Нас это устраивало. Я предложил другу-собутыльнику (занятным образом одному из персонажей «Хроник», львовскому земляку Клеха) пари, что хохлы забьют. Оставалось три минуты, друг пари принял. Мы чокнулись. Филимонов пропустил «бабочку», карьера его приобрела траекторию стремительнейшего из домкратов, Россия вылетела, я выиграл 50 баксов.

Русский мальчик

И без того мрачные «Хроники» скреплены тяжелым образом лирического героя. Он хамит матери своей дочери чисто из потребности похамить. Он, когда другая женщина, армянка, родила ему сына, купал его в ванной, приговаривая: «Ты мой русский мальчик!» Это уж психопатологу вопрос — об отце, озабоченном с первых дней национальностью ребенка. Потом почему-то удивляется, что не дают общаться с сыном.

Он при всяком случае жестоко судит отца (тоже к моменту сочинения «Хроник» мертвого) — за любой неправильный взгляд, неуклюжую фразу. Любит ляпнуть эффектную чушь типа «первую свою женщину я не любил так, как люблю Днепр». Сосед у него не умирает, а «врезает дуба». О коллегах-литераторах Клех принципиально говорит свысока, несколько через губу, даже когда самому этого не слишком хочется. Но всегда нужно поставить себя повыше, а то как же.

Эти или примерно эти вздорные качества (Клех самокритично формулирует — «провинциальное хамство») уже не героя, но автора (а герой от автора неотличим) коллегам-литераторам неплохо известны. Но им известны и другие: таящиеся в глубине сей сложной личности теплота, искренность, неопределимая южнорусская мягкость, некоторая даже и косолапая просветленность. Сквозь волевой ритм «Хроник» (книга, кстати, очень небольшая и читается на одном дыхании) эту теплоту приходится высматривать с лупой.

Иногда получается. Хороша сцена в метро с детьми, впервые увидевшими эскалатор (стр. 43). Трогает транссибирский фрагмент, когда в «закопченном Улан-Удэ» мальчишка попросил купить ненужную местную газету за пару рублей. «Я сегодня только первый день торгую — купите, дяденька, пожалуйста». И Клех «едва не расплакался от стыда». Тут важно, что именно от стыда.

И умение подробно и увлекательно рассказать жизненную историю соседки по подъезду или по долгому поезду выдает нешуточный интерес к чужим судьбам… я вот сроду в поездах соседей не слушал, это же надо включаться, хотя бы по минимуму сопереживать.
Но особое уважение вызывает уровень откровенности: в таком себя монструозном виде представить, так белье души выворачивать (не «Исповедь» Руссо он, однако же) — задача сложнейшая как нравственно, так и литературно.

Пульсирующий артишок

Есть в книжке (см., скажем, цитату) и немногочисленные, но нервные обобщения про эпоху. Когда речь о девяностых, я и сам нервный. Меня раздражает, как многие мои даже и любимые, и умные друзья не понимают, какое на нас тогда снизошло чудо. Что именно тогда волшебным и по историческим меркам молниеносным образом расцвели в «дорогом россиянине» чувство собственного достоинства, интерес к креативному труду, представления о европейской культуре быта, зачатки политической и гражданской культуры, разнообразные таланты, наконец. Все то, короче, что сейчас из последних сил удерживает страну на плаву, несмотря на планомерное изничтожение всех означенных добродетелей.

Друзья приводят в ответ судьбы умученных реформами старушек, «несправедливый» раздел собственности (много они видывали справедливых) и ленты криминальных новостей. Собственно, фактура «Хроник» Клеха пусть не именно такова, но из похожей оперы. Мрачная фактура. Изя, повесившийся «за пятерку», далеко не одинок в книге.

Этот спор будет длиться вечно, мне будут пенять, что я за хорошим не вижу плохого, слез миллионов не вписавшихся в реформы, а я буду отвечать, что куда больший грех не видеть за плохим хорошего, благодаря которому мы вообще еще существуем как государство. «Каждый из них рассмотрел в новой России черты злой мачехи» — это Клех о людях, которые погибли между тем от любви… так зачем же здесь «мачеха» помянута, если бывают трагедии с вечными причинами?

Клех, однако, и сам признает, что винит не себя, а эпоху там, где можно было бы винить себя. О Ельцине, слава Богу, высказывается на стр. 47 в достойном тоне и вообще в целом воспринимает Время не как проказу «злой мачехи», а как безличный небесный джагернаут, коему было суждено прокатиться в те годы по нашим спинам. В разломе девяностых виноваты или уж старперы из КПСС, доведшие страну до ручки, или там Высшие Силы, а вовсе не «демократы». Хорошо, что Клех не разменивается на брехливые разборки, а впадает в космогонический транс:

«Я окончательно потерял ощущение Земли как безупречного шара. Теперь зеленая планета казалась мне чем-то вроде артишока или пульсирующей капли. Горы однозначно были результатом столкновения материковых платформ, порождением наползающих друг на друга тектонических пластов. Байкал ужасал глубиной разлома — как расползающаяся трещина, которая неизбежно разорвет тело России напополам через миллион лет. Океан мало общего имел с условным уровнем моря — он вздувался и опадал, как рельеф суши».

Так вся книжка написана: в плотном ритме хорошего, белой сборки, джагернаута. Образы мощные, но сдержанные, сложные, но без украшательств. Психологические фигуры, бывает, выстраиваются надуманные, с болезненной вычурностью (из церемонии вручения себе премии за лучший рассказ, скажем, протагонист запомнил лишь, что недостаточно жарко поздравляли в кулуарах), но это уравновешивается тем, что вылеплены они четко, поданы на читательский суд на ладони. Клех (не герой, но человек) знает толк в глине, в кулинарии, вообще в материале (много лет работал, например, витражистом): с сообщениями и настроениями его текстов можно не соглашаться, они могут раздражать, но пластика всегда выдержана, сообщения и настроения внятны и фактурны.

Омар в фиальте

Кроме политических позиций и исторической правоты-левоты, существует еще и сакраментальный «вкус эпохи», который будет интересен в «Хрониках» Клеха читателю с любым мировоззрением. Интересно ведь сравнить собственные недавние ощущения и воспоминания с чужими. В «Хрониках», скажем, описаны многие культурные события, на которых я присутствовал сам: повод вспомнить подробности, каких без чужой книжки не вспомнить.

Аквариумы с омарами на Палашевском рынке весной 1999-го… Гм. Автору виднее, конечно.

Или вот: неслучайно же, работая над этой статьей, я наткнулся у себя дома на номер глянцевого журнала, посвященный девяностым. В нем в качестве главных знаков десятилетия фигурируют мертвая американская девушка Лора Пармер, небезопасный препарат экстази, клуб «Арлекино», ликер Amaretto, проект «Птюч», Игорь Григорьев, сигареты More, ресторан «Санта-Фе», Александр Бренер на Лобном месте (прыгал в боксерских трусах и перчатках, кричал «Ельцин, выходи!»), сквот Петлюры на Петровском бульваре, белые штаны Diesel в полоску и песня Органической Леди «Дай мне любовь». Ни один из этих замечательных знаков в «Хрониках» Клеха не упоминается.

В мои хроники, наверное, три-четыре знака вошли бы. Я довольно часто вспоминаю почему-то молоденького веснушчатого рэкетира, приставленного к нашему кооперативу: он всегда приходил с Amaretto, норовил всех угостить этими пакостными More. Это рубеж восьмидесятых-девяностых, я тогда жил на Урале. А в Москве, в «Санта-Фе», я пару раз обедал по бартеру, было в ходу такое слово.

Читая книжки с хронологической подкладкой, приятно задуматься над причудами памяти.

У кого какие знаки эпохи.

Вот Клех считает, что после августовского (1998) кириенковского дефолта «в супермаркетах опустели полки и витрины, осталось лишь аварийное освещение под потолком, а продавщицы принялись опять всласть хамить покупателям…» Ой ли?
Буквально несколько дней в начале второй половины августа и впрямь не продавали многие застрявшие в витринах товары, из числа недешевых, ибо не знали, какие заряжать цены (я хотел купить в те дни холодильник: не удалось), но с первыми необходимостями ни малейших проблем не возникало. «Аварийное освещение» в пустом магазине — это явно сцена из самого начала десятилетия, пока не включили Гайдара. И хамства, поднявшего вдруг голову, совершенно не помню. Тут ведь еще многое зависит от того, как сам с людьми разговариваешь.

Словом, к фактуре «Хроник» следует отнестись с осторожностью. Указано, например, что Борис Николаевич отрекся от престола в новогоднюю ночь, но он сделал это днем 31-го.

Или вот Клех упоминает свое эссе о Набокове для сетевого журнала: я его не просто хорошо помню, оно у меня с тех пор хранится в распечатанном виде. Прекрасное вдохновенное эссе — о том, что в рассказе «Весна в Фиальте» Набоков изживает, художественно отменяет, что ли, свой страстный роман 1937 года с Ириной Гауданини (единственное серьезное романтическое приключение на стороне, едва не поставившее под угрозу семью писателя). Но фокус в том, что «Весна в Фиальте» написана до романа с Гауданини и даже опубликована осенью 1936 года в парижском толстом журнале «Современные записки». Ради упругости и эффектности своей концепции Клех попросту передернул дату.

Что совершенно не отменяло эмоционального и эстетического заряда «эссе». Перечитал сейчас, все в порядке: сопереживаешь героям как историческим лицам, даже зная, что они отчасти подменены.

Так сомнительная реальность перерабатывается в хорошую литературу.

http://odnakoj.ru/magazine/iskysstvo/avarijnoe_osveshcenie/