В стихах Василия Ломакина есть сладость и гладкость, их можно перекатывать во рту, как некий леденец – но леденец, который кладут в рот, идя там, где страшно.

Это стихи страшные, но не серьезные, они как будто говорят: поздно быть серьезным; все катастрофы уже случились.

Это легкая поэзия, которая звучит посреди мерзости запустения и почти адского холода.

Где легкая поэзия, там и стихотворения на случай – стихотворения, которые ничего читателю не сообщают, а предполагают, что читатель телесными или умственными глазами смотрит на то же самое, на что и автор. Этим «тем же самым» у Ломакина бывают соитие, насилие, Москва и четыре последние вещи – смерть, Страшный суд, рай и ад.

Его стихи непонятны, пока мы вдруг не посмотрим в нужную сторону – и тогда загадка разъяснится сама собой. Как если бы мы слушали чей-то голос (точнее, голосок – потому что стихи Ломакина кажутся либо вообще беззвучными, вырезанными на камне, либо произнесенными каким-то особым именно что голоском, но никак не человеческим голосом) и ничего не понимали, пока не увидели, на что говорящий смотрит. И чем ближе к нему мы стоим, тем больше общего мы видим, тем понятнее его слова.

Все ясно тому, кто стоит или стоял там же, где говорящий, и ничего нельзя объяснить или рассказать тому, кто на этом месте никогда не был. Это страшное, более страшное, чем любые катастрофы и чем любой холод, тождество опыта, спрятанное в самом сердце русского языка, стихи Ломакина выражают с невероятной силой именно благодаря своей легкости и загадочности.