В нашей стране эстетика была делом смелых: М. А. Лифшиц был не менее решителен, чем А. Ф. Лосев. Дело не в политической смелости, а, скорее, в умении сказать, что искусство уже взвешено на весах соответствий, и что бы ни говорили про «модернизм» или «эпоху Возрождения», эти весы уже не поколеблются. Но эстетика не как проект одного философа, но как общее дело многих, даже учеников, всегда оказывалась в плену всё более нюансированных взвешиваний, все больше считавшихся с буквой, бравших на вкус букву и звук, как будто это вкушение яблока уведет их не на землю, которую придется возделывать трудом и потом, но в какую-то блаженную страну, где эти яблоки красоты посыпятся с неба. Может быть, роковым здесь оказалось упрощенное гегельянство, превратившее диалектику господина и раба в более понятную диалектику бесконечной чести, которая как бы выше всех наград и наказаний, в покой булгаковского Мастера, читай, Господина, который оставляет позади записки апостола Матфея на козлином пергаменте трагедии.
Покровитель нашей премии, Андрей Белый, напоминает, какой может быть не гегельянская, а кантианская эстетика. Необходимость передать реплику другого, капризное, ревностное отношение к любому текущему состоянию культуры, даже культуры древнейшей Ассирии или древнейшего Китая, желание быстро дописать, как именно культура меняется, чтобы потом, в вихре сбывающихся пророчеств, культура только и обрела собственный голос. Можно назвать это выполнением кантовской программы, отвечать здесь за собственный поступок, а законы культуры отдать другому, кто только и сможет за них нести отчет. А можно назвать это «негативной диалектикой»: мы не только отвечаем за свой поступок, но и рассуждаем для того, чтобы наша ответственность не была воспринята как слишком частная, или слишком глухая, или слишком нарциссическая позиция, и вместо упрощенного гегельянства не возникло бы упрощенного кантианства.
Книга Артемия Владимировича Магуна («Искус небытия: энциклопедия диалектических наук. Отрицательная эстетика». Том 1. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2020) лучше всего реализует эту позицию. Если представлять эту книгу в виде картинки или схемы, что тоже любил Андрей Белый, это будет схема, в центре которой стоит «право», его окружает «эстетическая реакция», но и эта эстетическая реакция взята в плотное кольцо «эстетического действия». Проходя через эту схему из трех сфер насквозь, привычные понятия несколько раз меняют свой смысл: например, как эстетическое действие символ будет фигурой, но в эстетической реакции он превратится в транс, а в праве он превратится в «возвышенное», в право на переживание бытия как возвышенное переживание. Далее, опять пройдя через реакцию, он превратится в остранение, но, пройдя через последнее кольцо и выпорхнув наружу, он станет противоречием, которое и имеет настоящий познавательный смысл, продуктивным противоречием.
Или возьмем театр, театральное действо. На входе это будет перформанс, в эстетической реакции он превратится в отражение психической жизни, а в области права – в искушение, в возможность быть испытанным прямо здесь и сейчас. Но далее, опять пройдя через эстетическую реакцию, театр оборачивается смехом, разрешением от испытания, а выйдя в область эстетического действия, он станет событием, в полноте смысла слова «событие», которым его наделяет современная философия, событие как соизмеримая с бытием реальность, как то, что включает в себя ответы.
Отрицательная эстетика – прямое продолжение теории медиа на новом основании. Можно сказать, это теория медиа в духе В. Флюссера или Ф. Киттлера, но лишенная каких-либо мыслей о присвоении: присвоении изобретения, присвоении эмоции, присвоении гносеологического следа – от чего теория медиа с ее презрением к человеческому равнодушию, но недостаточной радостью о человеческом успехе не может никогда освободиться. Она не может в чем-то не присваивать негатив, хотя бы как точку, в которой опыт критической теории еще раз будет повторён. Тогда как Магун, скорее, продолжает лучшие традиции мысли В. В. Бибихина – что успех это не присвоение, а чистый повод для радости, что успел пробежать над небытием, и потому нельзя его смешивать с успешным самоутверждением, эстетизирующим небытие.
А. В. Магун – толкователь, но всякий раз помнящий, как толкование всегда склоняется к дереализации, как Платонов толкует распадающуюся реальность общественного действия распадающимся языком, или Набоков видит свой родной русский язык как во сне. Главный нерв книги – как толковать искусство так, чтобы это не было частью биографического опыта, это ответ, например, Агамбену, всегда подключающему свою биографическую позицию к пониманию того, как искусство изменило текущее положение дел. Ну право, какая особо биографическая позиция Бориса Бугаева, который в своих автобиографических романах показывает, как невозможно опыт детства и общения со взрослыми просто подключить к решению гносеологических вопросов, не пережив фундаментальный кризис самой гносеологии. Магун делает то же самое в эстетике: пока мы не переживем жертву или даже просто самопожертвование художника, готового посвятить часть жизни произведения, не как предмет дополнительных наблюдений, но как предмет, открывающий, что мы жертву принести пока не готовы, мы не поймем, что сообщает искусство. Это и есть негативная диалектика, долга по Канту, благородства по Гегелю, труда по Марксу, языка по Деррида – пока мы не увидели, что не справляемся с искусством, мы его не знаем. Но теперь мы знаем, какой должна быть эстетика как общее дело, для нас не как для группы, но как для собеседников Андрея Белого и Артемия Магуна.