Канонизация московского поэта Кирилла Медведева кажется разворачивающейся прямо сейчас: голос, уже знакомый московским и петербургским литературным кругам с начала ранних нулевых, в последние пару лет интернациональная критическая аудитория начала различать как претендующий на голос поколения. Стилистическая аллюзия к языку 60-х, как к последней эпохе, умевшей мечтать политически, в данной ситуации не совсем случайна. Но сперва о фактах.

Если для англоязычного читателя Медведев стал настоящим открытием благодаря вышедшей книге переводов на английский, то из фокуса внимания отечественного читателя он не выходил, постоянно оказываясь активным участником публичных дискуссий, тогда как песня «Стены рухнут» (переведенная Медведевым и исполняемая его группой «Аркадий Коц») продолжала звучать на протестных демонстрациях и во всё новых интернет-версиях, став настоящим гимном протестного движения 11-13-го годов.

Неудивительно, что именно Медведев стал одной из первых фигур, отмеченных новым составом жюри, несущем на себе следы погружённости в социальную и идеологическую борьбу, как и поэзия самого Медведева – поэзия, не гарантированная прошедшей испытания художественностью или непроговариваемыми, но разделяемыми бессознательно определениями эстетического качества. Поэзия Медведева начинает говорить из той точки, где уже нет никаких гарантий – ни со стороны стратегий декадентского индивидуализма, характерных для «второй культуры», ни со стороны политического протокола либеральных ценностей, оказавшихся бессильными против нового авторитаризма. Медведев не только снимает напластования инерции эстетических ожиданий, его задача амбициознее. Он показывает, что сам дискурсивный и поведенческий кодекс приличий, исповедуемый большинством выходцев из интеллигентских кругов, устарел. Медведев показывает в своих текстах изощрённую работу интеллигентского бессознательного, выманивает его логику наружу, сталкивая его со своими вытесненными народническими истоками.

Я вялый нереволюционный интеллигент, потому что Сталин
расстрелял моего деда-революционера в 1938.
Папа рос без его влияния и революционная традиция
таким образом прервалась.
Сам дед был геем, можно сказать, «натурализовавшимся»
после сталинского указа
о запрете гомосексуализма в 1934.
Бабушка жила довольно свободно до запрета абортов
в 1936.
В 1937 они поженились.
Если бы не эти законы,
ни папы, ни меня, конечно, не было бы;
я вспоминаю об этом каждый раз, когда начинаю
заслуженно очернять фигуру Сталина,
раздувая масштаб репрессий, к чему приступаю и сейчас.

Годами вытесняемые советский опыт и история коммунизма XX века является центральным вопросом конструирования постсоветской субъективности – твердил Медведев, издавая Виктора Сержа и переводя Пьера Паоло Пазолини. Парадоксальным образом бывшая «одна шестая» оказывается ещё дальше от этого разговора, чем «дикий социалистический Запад», неожиданно ставший сегодня противовесом стремительно расчеловечивающемуся Третьему Риму, переживающему возвращение вытесненного.

Повседневная милитантность, конструируемая новыми текстами Медведева, также долгое время воспринималась как производная чересчур буйной классовой чувственности, дефект оптики. Однако, если в начале 14-го года «нож, всаженный в горло милиционера-садиста», «боевой слон на демонстрации» и наконец «пулемёт, стрекочущий из-за леса» ещё могли быть расценены как подчеркнуто фантасмагорические, то к концу этого свихнувшегося года эти строки оказались пророчеством. Пророчеством о конце перемирия и начале похода.

Возвращаясь после долгого перерыва к поэтической работе на новых воинствующих основаниях, Медведев подходит к ней как к чему-то, что является последней мерой, востребуемой, когда другие формы выражения уже не годятся. Точно так же, как и насилие. Либеральный дискурс утверждает, что мы можем избегать насилия и взаимодействовать как рациональные субъекты, но в действительности насилие всегда всё равно растворено в повседневности. Точно так же и поэзия является не изнанкой языка, к которой можно стремиться или которую следует надёжно отграничить, но его притаившейся повседневной потенциальностью. Поэтический язык не противопоставлен прозаическому как фигуральный, фигуральность в последнем просто организована на другом уровне. Таким образом, насилие в обществе, равно как и насилие в языке, не может быть изгнано (сам этот акт уже был бы насильственным), но всегда оказывается по-разному организованным, и следовательно, политика поэзии заключается в выборе той или иной традиции насилия над языком / тактикой борьбы с насилием языка, которые иногда совпадали с той или иной традицией политической традиции (заумь как эпифеномен смятения вооруженного восстания). Как говорил Альтюссер и был бы готов согласиться Бахтин, вся классовая борьба может порой сводиться к борьбе одного слова против другого.

«Помышляя иное реальное, Кирилл Медведев одновременно встаёт в метапозицию по отношению к самому себе, не давая возможности воспринять происходящее слишком всерьёз. Это политичная, диалектическая позиция, которая позволяет обнаружить зазор между критикой и идеологией, политикой и утопией», – пишет молодой поэт и критик Никита Сунгатов. С первого стихотворения, давшего название книге «Поход на мэрию», к императиву последнего, этот сборник ещё и сам по себе перформативный поход – не только против устарелых пониманий поэзии и политики, но ещё и против себя прежнего – осуществляемая от лица более мудрого и самокритичного, но не растратившего ярости субъекта. Именно поэтому мы сегодня награждаем тот тип письма, который как делает возможным раскрепощение политического воображения и действия, столь недостающего рафинированному взгляду на мир, так и сохраняет самокритическое измерение, столь недостающее деятельным натурам.

В этой обманчивой простоте, отважной провокативности и самокритической рефлексивности новые стихи Медведева являются тем самым, за что, по нашим представлениям, сражается на протяжении вот уже 36 лет премия Андрея Белого. Медведев выступает зa возвращение столь важной способности, как способность мечтать – мечтать граждански, художественно и коллективно. Мечтать, становясь той переменой, которую стремишься принести в современность,вымечтыватьв своих ежедневных словах и делах тот порядок вещей или, точнее, разрывы в господствующем порядке, где общение, действие, желание свободы и поэзии всё ещё остаются возможными.