* * *

Был день, умудрённый сознанием лжи,
Пришёл почтальон с запоздавшим письмом, –
Я молча покинул нахохленный дом,
Прозрачный конверт на ладонь положив.

Твой красный, лукавый, как гном, ноготок
Забытые буквы на нём выводил, –
Я поднял пылающий красный листок
И чёрным дыханьем его погасил.

Письма не читая, судьбу не кляня,
Я шёл среди всех, но от всех в стороне –
Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.

Бульвар спотыкался, прохожих браня,
И синюю птицу держал в пятерне –
Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.

Вернувшись под вечер, я знал, что Москва
Теперь для меня отыскалась –
Я чай заварил, и письмо отыскал,
И пил, и читал, обжигаясь:

«Поклон тебе низкий от всех фонарей,
Фанерные тени в углах разложивших,
А дождик на тонких железных пружинках
Шлёт память о тропке среди пустырей.

Поклон тебе низкий от всех поездов,
От стёкол, впитавших горячие брызги, –
Два года – два горя, – а где же любовь?
Три осени шепчут – поклон тебе низкий.

Где лгать научились? – о правде моля,
Шепчу, от прохожих, как снег в стороне,
Любимому – ищешь во мне не меня,
Любимому – ищешь меня не во мне».

О, где вы, сутулый седой почтальон?
Письмо унесите – в почтамте соседнем,
Где ложь и любовь сургучовым замком
Завешены, словно соседкиной сплетней,

Прочтите его – вы, наверно, добры –
Не смейтесь, папаша, не плачьте, папаша, –
Смотрите – деревья ладонями машут –
Им тоже не выйти из этой игры.

1964

* * *

По утрам у крыжовника жар
и малина в серебряной шапочке
в пузырьках фиолетовый шар
на соломинке еле удержится

прилетает слепой соловей
белотелая мальва не движется
по садам поищи сыновей
оглянись и уже не наищешься

от щекотки безлиственной двор
близоруко рыдает и ёжится
у хозяек простой разговор
затерялись иголки и ножницы

отличи же попробуй врага
если слово увенчано веткою
где спорыш шевелил по ногам
и сирень отцвела малолеткою

если олово лужиц темней
и гордыня домашняя грешная
утешает своих сыновей
и скворешников шествие спешное.

1965

Предзимье

У нас зима на поводу –
Но то и дело, год от года,
Избыток чар сулит погода,
С которой жертвенность в ладу.

Не потому ли каждый час
Всегда похож на круг незримый,
Где в лицах есть невыразимый
Призыв, смущающий подчас?

Всё глуше – улиц голоса,
С концертов – наигрыш вечерний,
И только снег, намечен в черни,
Подспудным светом занялся.

Чего за сумерками ждать?
Ограды в иглах – осторожны,
Прохлада – вкрадчиво-тревожна,
И невозможно угадать.

Всё выше – месяц над Москвой,
Кольчужной долькою расправлен,
В мерцанье призрачное вплавлен,
Плывёт, качаясь, по кривой.

Захлёстнут кольцами дорог,
Уже мерещится, пожалуй,
Предзимья символ небывалый –
С Архангелом единорог.

И только волосы твои
Сродни созвездию над нами,
Чьё навеваемое пламя
Теснит фонарные рои.

И только связь не разорвать,
Чей узел стянут нами снова –
И мы безумствовать готовы,
Чтоб образумиться опять.

О, прозреванья торжество!
Всё это – в речи, в обиходе.
Пора особая – в природе,
Сердец нелёгкое родство.

1965, 1985

Листья

Не знаю, право, что сказать,
Когда нахлынуло былое, –
Но листьев невидаль опять
Меня задела за живое.

Они, осмысленно светлы,
В глуши, единственно возможной,
Смущают ветви и стволы
Своей решимостью тревожной.

И кто такое предпочтёт
Приюту ветреного края,
Тому и славу и почёт
Не преградят – я это знаю.

Тому и в мыслях нелегко
Ловить осмысленную робость,
Ему и птичье молоко –
Незаменимая подробность.

К нему предвестницами благ
Придут и вера и отвага –
И не покинет ни на шаг
Предусмотрительная тяга.

Он неспроста твердит впотьмах,
Что дар блаженный есть у слова –
Строку засчитывать за взмах
Крыла наития ночного.

И потому-то не до сна
Ни сердцу, ждущему такого,
Что может жертвенность одна
Открыть средь гомона мирского,

Ни беспокойному уму,
Который в силах лишь порою
Постичь незнамо почему
Существования устои.

1967, 1985

* * *

Казалось степь меня поймёт –
всё этой ночью было близко
и приближались мы вразлёт
а оказались слишком низко

стояла рядышком вода
и понимали мы отныне
что не перечить иногда
полезно ласковой долине

шумел маслинами разбег
и останавливался просто
как будто близкий человек
стоял на дальнем перекрёстке

мы замечали – по краям
растут приветственные взмахи
удостоверившись что там
развеять могут наши страхи

табак по-прежнему родной
цветёт и помнит об отваге
и влагой полнятся ночной
и базилики и баклаги

тебя как некогда всё нет
хотя ты рядом и утешишь
но смятой пачкой сигарет
блеснёт молчание всё тех же

и так тогдашний крепок дух
и так покорны притязанья!
я балансирую за двух
на прочной тропке осязанья

мне всё равно хоть я во сне
собой попробую сказаться –
так разреши теперь и мне
нечастым гребнем причесаться

и забери меня как весть
из тех в попытке избавленья
стихи вбирающих как есть
не выбирая искупленья.

1968

* * *

Оттого-то и дружба ясна,
Что молчание – встречи короче, –
Не напрасно взрастила весна
Петербургские белые ночи.

Сколько песен ни пел я во тьме,
Никого не винил поневоле, –
Я скажу предстоящей зиме:
«Поищи-ка прощения в поле,

Не тревожь ты меня, не брани,
Не забрасывай снегом кромешным,
А наследную чашу верни,
Напои расставанием грешным».

Никогда я душой не кривил –
А когда распознал бы кривинку,
Сколько раз бы всерьёз норовил
Извести себя, всем не в новинку.

Да и женщинам страсти черта
Никогда не даётся украдкой –
В уголке огорчённого рта
Залегает пригревшейся складкой.

Нет ни дня, ни минуты, ни сна,
Чтобы зову остыть круговому –
Оттого благодарен сполна
Я вниманию их роковому.

Ни за что мне теперь не помочь –
Но светлее, чем ночи бездонность,
Пропадает, не сгинувши прочь,
Несусветная наша бездомность.

И склонившись к кому-то на грудь,
Покидая поспешно столицу,
Я пойму вашу тайную суть,
Петербургские светлые лица.

1972

Гроза издалека

Покуда полдень с фонарём
Бродил, подобно Диогену,
И туча с бычьим пузырём
Вздувала муторную вену,
Ещё надежда весь сыр-бор
Гулять на цыпочках водила, –
И угораздило забор
Торчать, как челюсть крокодила.

Осок хиосская резня
Мечей точила святотатство –
И августовская стерня
Клялась за жатву рассчитаться, –
И, в жажде слёз неумолим,
Уж кто-то стаскивал перчатку
От безобидности малин
До кукурузного початка.

И обновившийся Ислам
Нарушил грёз обожествленье, –
И разломилось пополам
Недужных зол осуществленье,
И гром постылый сбросил груз
И с плеч стряхнул труху печали,
Как будто краденый арбуз
В мешке холщёвом раскачали.

И чтобы к ужасу впритык
Хозяин сдуру нализался,
Змеиный молнии язык
С надменным шипом показался –
И по-младенчески легко
Кочуя в стае камышиной,
Кормилиц выпил молоко
Из запотевшего кувшина.

Покуда в мальве с бузиной
Низин азы недозубрили,
Покуда в музыке земной
Охочи очень до кадрили,
Как в школе, балуясь звонком,
Тщета внимания ослабла –
И, кувырок за кувырком,
Пошли шнырять за каплей капля.

И повеленья полутон
Над ходом времени обратным
Оставил нас с открытым ртом
И лопотанием невнятным, –
И в уверении крутом
Уже разверзлась ширь дневная –
А где-то в ливне золотом
Ещё купается Даная.

1973

Элегия

Кукушка о своём, а горлица – о друге,
А друга рядом нет –
Лишь звуки дикие, гортанны и упруги,
Из горла хрупкого летят за нами вслед
Над сельским кладбищем, над смутною рекою,
Небес избранники, гонимые грозой
К стрижам и жалобам, изведшим бирюзой,
Где образ твой отныне беспокою.

Нам имя вымолвить однажды не дано –
Подковой выгнуто и найдено подковой,
Оно с дремотой знается рисковой,
Колечком опускается на дно,
Стрекочет, чаемое, дудкой стрекозиной,
Исходит меланхолией бузинной,
Забыто намертво и ведомо вполне, –
И нет луны, чтоб до дому добраться,
И в сердце, что не смеет разорваться,
Темно вдвойне.

Кукушка о своём, а горлица – о милом, –
Изгибам птичьих горл с изгибами реки
Ужель не возвеличивать тоски,
Когда воспоминанье не по силам?
И времени мятежный водоём
Под небом неизбежным затихает –
Кукушке надоело о своём,
А горлица ещё не умолкает.

1976