Когда однажды Варламу Шаламову сказали, что он «прямой наследник всей русской литературы — Толстого, Достоевского, Чехова.» - с точки зрения литературной традиции, более лестную генеалогию сложно себе представить - он не обрадовался, а возмутился и довольно резко поправил: «Я — прямой наследник русского модернизма — Андрея Белого и Ремизова.»
Родство это было для Шаламова не только средством отгородиться от ненавистной ему тени Толстого и от представления о русской литературе, как о чем-то, что – в самом лучшем случае – способно разве что более или менее удачно следовать в колее, проложенной классиками. Шаламов называл «Петербург» последним великими русским романом, упоминал Белого во многих своих теоретических работах, ссылался в письмах и считал предшественником не только в области стилистики и риторики, но и в области отношения к той самой традиции – «Бунт Белого против литературных канонов толстовской прозы - антипушкинской прозы был очень важен!»
Там же, где дело касалось поэзии, Шаламов выражался еще более резко – мол, если образец русской лирики 20 века – это (некий коллективный) Яшин, «я предпочту гореть в аду вместе с Анненским и Белым».
Так что, я, в свою очередь, полагаю важным, что Варлам Тихонович Шаламов – за что огромное спасибо жюри премии - в некотором смысле теперь действительно оказался вместе с Андреем Белым.
Еще более важным – то обстоятельство, в силу которого и возникла заново эта связь.
То, что Варлам Шаламов уже существует в культуре, в обороте, в некоем общем представлении – хотя бы среди профессионалов – как замечательный прозаик. Как теоретик и практик литературы, живое ископаемое, наследник вымерших направлений десятых и двадцатых. Как писатель, заново поставивший перед собой (и всеми окрестностями) задачу создать прозу, которая будет своими параметрами воспроизводить параметры материала – и, при этом, восприниматься как первая реальность, с интенсивностью первой реальности.
Как писатель, в «Колымских рассказах» успешно решивший эту задачу – и именно в силу оглушительного успеха едва не выпавший из литературы - ибо, естественно, в глазах большинства читателей объект, воспринимаемый как «бой, а не его описание», к художественной прозе отношения иметь не мог, а мог быть только свидетельством о той самой воспринимаемой реальности. Реальности, заметим, чудовищной – и осмысленной и воспроизведенной точно и беспощадно.
Годы и годы для большей части аудитории Шаламов был свидетелем. Добросовестным – или не очень. «Нашим» - или «вражеским». Важным – или не особенно. Но именно свидетелем, безыскусно повествующем о Колыме, или о советской пенитенциарной системе, или о природе советской власти, в крайнем случае – о новом онтологическом опыте (заметим, что сам Шаламов считал этот опыт очень старым). Кем угодно – только не художником. То есть, не профессионалом, одна из рабочих функций которого – находить имена для того, чему нет имени, создавать способы отображения для того, что по природе своей немыслимо и не изобразимо.
Если литературоведческая работа о Шаламове получает премию Андрея Белого, то опознание Варлама Шаламова как в первую очередь и по преимуществу художника, создателя новой прозы – можно считать доказанным, состоявшимся.
И в этой связи я хочу сказать спасибо в первую очередь Варламу Тихоновичу Шаламову – за фантастическое поле исследования; журналу и редакции издательства «НЛО» и Ирине Дмитриевне Прохоровой – за то, что годами публиковали все это и издали эту книгу: всем, кто читал, помогал, советовал, редактировал; и жюри премии Андрея Белого – за эту высокую честь и за эту замечательную рифму.