В истории Премии Андрея Белого довольно часто бывала ситуация, когда лауреат в какой-либо одной номинации вполне мог бы быть отмечен в другой. Переводчики могли бы быть отмечены как поэты, поэты – как исследователи, а критики – как прозаики и наоборот. Вплоть до того, что сами лаудируемые не всегда довольны тем, в какую номинацию их поместили. В этом можно видеть тягу к преодолению границ между различными типами письма, стремление и самой премии и ее лауреатов к тому, чтобы расшатывать сложившееся жанровое пространство, делать его более гибким. И даже если результат такого расшатывания устраивает не всех, он, конечно, созвучен творческой стратегии патрона премии, письмо которого свободно перетекало из одной жанровой ситуации в другую.

Случай Елены Михайлик в этом отношении особо показателен. Она хорошо известна и как поэт, и как исследователь литературы. Более того, ее вышедшая совсем недавно книга стихов смешивает эти два амплуа: практика антрополога и фольклориста переживает остраняюще-мифологизирующее воздействие поэтического воображения, превращаясь в странный гибрид, лирический эпос о науке, которая сама по себе крайне поэтична. Можно воспринимать это как отказ от двойственности, разделения на сложившиеся роды литературы. Или даже как особого рода «недвойственность», нежелание держать собственную поэтическую и исследовательскую ипостась на расстоянии. Такая «недвойственность», мне кажется, имеет место и в книге о Шаламове.

Шаламов до сих пор остается одной из самых парадоксальных фигур в русской культуре. Поэт, ставший знаменитым благодаря прозе, автор документальных рассказов, где используется самая изощренная литературная техника, традиционалист, оказавшийся радикальнее любого авангарда. Трудно найти менее двойственную фигуру. И, в то же время, надо всем, что он написал, веет призрак жуткого – материала, из которого, по мысли Аллена Бадью, был соткан ХХ век.

Книга Михайлик, на первый взгляд, избегает амбициозных задач: по форме она представляет собой довольно разнородный сборник, где собраны статьи и доклады разных лет. Все как будто написанные по тому или иному поводу, не складывающиеся сами собой в последовательный нарратив. Но более пристальный взгляд на эту структуру показывает, что она в известном смысле резонирует с писательским методом самого Шаламова – всегда остававшегося фрагментарным, отказывавшегося от попыток большой связной структуры. И что приближение к Шаламову должно идти схожими образом – путем фрагмента, внимательного всматривания в тот или иной аспект его метода. Каждый из таких текстов сам по себе недостаточен, но все вместе они обретают новое качество.

Взгляд Михайлик – во многом взгляд антрополога: она реконструирует те элементы, из которых строится мир «Колымских рассказов». И, как это часто бывает с хорошей антропологией, этот причудливый и страшный мир оказывается пугающе подобен привычной повседневности. Граница между этими мирами гораздо более проницаемая и прозрачная, чем хотелось бы. Благодаря нащупыванию этой границы проясняется место Шаламова не только в нарративе о ХХ веке, но и в инновативной литературе в целом. Потому что новая литература – это всегда новая антропология.