Поэтическая работа Всеволода Некрасова началась полвека назад, вместе с первым общественным приступом к демонтажу тоталитарной системы, после четырех десятилетий террора, физического истребления всего живого, человеческого, по самой своей природе враждебного механической машинерии тотального государства. Социальная катастрофа была очевидна, однако очень немногие тогда ощущали всю катастрофичность и художественной ситуации, немоту и глухоту окружающего пространства, «безъязыкость» не улицы, но человека, лишенного не корней, но самой почвы, в которой можно укорениться. Некрасов был среди тех, кто остро переживал общую онтологическую подвешенность, эстетическую неприкаянность, и свою художественную задачу видел, прежде всего, в укоренении поэтического слова, легитимации поэзии в мире, где мы все оказались, в мире после Освенцима и Гулага. Требовалось не новое слово, но слово невиновное.

Фактически речь шла о радикальной ревизии онтологических оснований поэзии и обретении ею прав на существование в современности. Это стало делом нескольких поэтических поколений, однако начинали «шестидесятники», и лианозовцы – в первую очередь. Некрасов же и в лианозовские времена демонстрировал наибольшее внимание аналитическим аспектам художества, и позднее еще более углубился в соответствующую проблематику, став одним из основателей московского концептуализма, крупнейшим теоретиком и практиком этой важнейшей для российского искусства второй половины ХХ века художественно-поэтической школы.

Деконструируя поэтический язык, Некрасов выходил ко все более элементарным и, соответственно, фундаментальным уровням стихотворной материи. Его поэтика развивалась как феноменологическая микрология стиха, порождаемого квантовыми эффектами языка, речи. Речь – внутренняя, но не собственная, а общая, тотально социальная – послужила той почвой, в которой можно было пустить корни. Социальная речь не нуждалась в обоснованиях, поскольку она просто наличествовала. Провозгласив свое «Вот», Некрасов указал на наличное бытие как на единственно возможное основание искусства, во всяком случае, единственное, на которое художник действительно может положиться, на которое он имеет законное право. А наличное бытие речи послужило обоснованием собственно поэзии как художественного модуса языка.

Функциональные модусы языка – обиходные разговорные клише, журналистские штампы, идеологическая риторика, политические лозунги и т. п. – преобразуются в концептуальных коллажах и ассамбляжах Некрасова в живую, интонированную прямую авторскую речь, актуализирующую выразительные средства речи обиходной, устной, которая, как выяснилось, обладает мощным потенциалом стихийной поэтичности. Некрасов выводит поэзию из речи, и речь ведет его поэзию. Стихотворение развивается как цепная реакция речи, квантово-речевых превращений.

Кванты именно речевые – не языковые, не лексические. Каждая строчка Некрасова – это фраза, речение, часто переданное одним-двумя словами, в том числе служебными, незначащими, избыточными. Синтаксис редуцирован, но он присутствует в «снятом» виде и легко разворачивается – ведь это речевой синтаксис, предельно автоматизированный разговорными клише.

Цепная реакция речи, конечно, управляемая. Но никакого насилия над природой речи, ее естественным ходом не допускается. Автор формирует лишь интенцию, общее направление, а речь сама выбирает себе русло. Задача – не потерять выделяемую речью энергию, не дать уйти ей в пустоту, заставить ее совершать полезную работу, производить поэтическое «электричество», давать людям тепло и свет. Ну а КПД некрасовского стиха обычно стопроцентный.

Важно, что аналитика, деконструкция – лишь часть художественной программы Некрасова. Вся эта аналитическая работа проводится ради результирующего, гармонизирующего синтеза. «Живу и вижу» – вот формула позитивной, синтетической части программы Некрасова. «Образ мира, в слове явленный» – вот результат гармонизирующего синтеза, венчающего концептуалистскую аналитику. Некрасов умеет отказаться от предметности в пользу чистого концепта, акционности, но каждый раз находит способ вернуться к образной изобразительности, сохранить, проявить ее по-новому.

Если объектом концептуалистской аналитики Некрасова является стихотворное вещество, стих как выделенный участок речи особого качества, то объектом синтеза выступает живой мир, красота и гармония живой природы, ощущение полноты человеческого бытия. Некрасов – прежде всего лирик. Но и концептуалист. Одно другому не мешает, наоборот – помогает, обусловливает.

Трудно переоценить значение поэзии Всеволода Некрасова для современной русской поэтической культуры. Некрасов фактически открыл новое измерение поэтического слова, изменил саму топологию поэтического языка. Некрасов был одним из первых, кто ощутил, что мы оказались в другом языковом пространстве, с изменившимися физическими свойствами. И его полувековая поэтическая работа сильно подействовала на это пространство, сделав его более пригодным для жизни – и для поэзии.

Владимир Библер в свое время называл поэтику Некрасова «необходимым наброском, проектом поэтической речи XXI века». Это, конечно, не следует понимать так, что русская поэзия в XXI веке откажется от силлаботоники, окончательно перейдет на верлибр, будет пользоваться исключительно разговорным языком и т. п. Поэтика Некрасова тем и важна для русской поэтической культуры, что она гибка и универсальна: ни от чего не отказывается, никуда окончательно не переходит, не провозглашает исключительность той или иной художественной стратегии. Исключительной должна быть практика – каждое стихотворение. И в этом смысле, как образец поэтической прагматики, постановки и разрешения проблемы стиха, возможности и возможностей поэтического высказывания, поэтику Некрасова действительно можно считать «проектом поэтической речи XXI века», наглядным руководством к действию.