КОСТЫЛЬИЗДАТ
«Не сменить ли пластинку?»
Гандлевский
Московский сборник (издательское агенство Элинина, Москва,1990) "ПОНЕДЕЛЬНИК" имеет подзаголовок: "семь поэтов самиздата".
Читаем: Сергей Гандлевский (1952), Дмитрий Пригов (1940), МихаилАйзенберг (1948), Михаил Сухотин (1957), Виктор Савчук (1959),Тимур Кибиров (1955), Лев Рубинштейн (1947).
Сразу в восторге: есть Пригов! С уважением отмечаю - самый старый. С содроганием - я ненамного моложе. Попутно возникает цифровая панорама самиздата: начало шестидесятых (куча студенческих альбомов, никому неизвестных, редкие интересные журналы типа свердловского "НОМЕРА"... в одном экземпляре, затем бурный ленинградский самиздат 70-х - преимущественно 40 экземпляров, затем появление москвичей с шикарнейшим себя-тамиздатом, с собственным журналом в США "А-Я" и Париже - "Мулета" и др., москвичей с какими-то листочками и листиками в руках). У Пригова в мастерской в начале 80-х помню баночки с круглым текстом. Стараюсь вспомнить самиздатовскую деятельность заявленной группы поэтов, т.е. книги, журналы или хоть что-нибудь, но на ум приходят всё те же банки Пригова, да рукописи, рукописи...
Да, Пригов и Рубинштейн во времена «застоя» издавались, но... ТАМ. При чем же здесь "самиздат"? "Тамиздатом" тоже не назовёшь, ведь не они издавали, делали, оформляли и т.д. Им помогали - это верно. Только определенной группе было позволено издаваться там без всяких, т.с. «последствий». Так что назовём это "костыльиздатом".
Настоящие же самиздатчики, т.е. люди, делавшие журналы, книги без помощи гос.издательств (здесь или там) - да были ли такие? Мало, но были. Часть из них уже умерла в тюрьме, часть продолжает самоиздаваться, ибо с переменой цвета знамени их судьба осталась прежней. «Распущенное» наше гестапо по-прежнему при деле и позволяет издаваться тем, кому и раньше позволяло, в обмен на... хотя бы молчание о существовании других.
Итак, откроем сборник.
Сергей Гандлевский.Сплошное описание во всех стихах. Единственное «формальное ухищрение» - попытка гекзаметра: «Здесь на бульварах впервой повстречался мне голый дошкольник». А затем - пушкинская лексика, ритмы, построение, размер, смысл. Грамотно, не глупо, скучно, прилично.
«Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая» и т.д. Одним словом, сплошные «косые волны октября».
ПРИГОВ.Ерничанье - основная интонация. После нагнетания сюжета - «трагический» облом его линии. Этот контраст подтвержден противопоставлением рифмованного стиха и финальной строчки - прозаической (антипоэтической даже). Удачный фонетический образ Бао Дая иногда вмонтирован в схему сосудную (стихотворение «Вот Бао Даю сон приснился») наподобие матрёшки русской. Форма короткого стихотворения, подкрепленная свежей современной эмоцией: «Уройся, гад! я сверху вижу!», ультра-простецкими рифмами (Парижу-вижу, держу-скажу), позволяет стихотворению сохранить поэтическую энергию оскорбления - основной и наиболее смелой эмоции, но... Но эмоциональная сила, крепящаяся, на мой взгляд, слюнями, на простых рифмах, не получает финального «пикового» завершения. Бао Даю просто НЕЧЕГО СКАЗАТЬ, кроме как назвать своего партнера по стиху «гадом». К сожалению, автор ни формой, ни ритмом, ни даже, на худой конец, смыслом, не увеличивает эстетическую массу стиха. Таким образом, прекрасно начатый, адекватно самому себе построенный стих заканчивается, как вакуумный шар - проколом (не запланированным), и легкое разочарование читателя можно сравнить лишь с разочарованием Бао Дая в своем «гаде». (Предвижу претензию автора: «я планировал это разочарование». Увы. В таких случаях Станиславский говорил: «не верю», а читатель ищет доказательств и не находит. «Я не обязан предоставлять доказательства моих намерений»,- скажет автор и будет прав. Но и читатель не обязан искать сложные замыслы там, где налицо их отсутствие, и он тоже прав). Привожу стихотворение целиком:
Вот он сидит себе в Париже
И что-то подлое творит
А Бао Дай и говорит:
Уройся, гад! я сверху вижу!
Вот, где всего тебя держу!
Я знал тебя среди текущих
Твоих рождений предыдущих
Таким же точно был, скажу
Гадом!
Надо сказать, финальный «пшик», прокол не всегда у Пригова неудачен, есть стихи целиком прекрасно выстроенные, с тонкой сменой размеров, с хорошо разработанной ассоциативной шкалой, с иронией, грамотно введенной в культурологические берега, и если не с высокой, то, по крайней мере, с не низкой платформой, на коей укреплен «авторский взгляд».
Пригов - давно уже в нашей литературе своего рода трагический белый клоун, который все кричит: «Бооольно мне! больно!», а все смеются. Подобно Льву Толстому (масса анекдотов про которого начинает уже достигать «пушкинских» размеров), Пригов не столько писатель, вернее, не столько поэт, сколько - своеобразная личность, чья ценность именно в своеобразии личности, а не в писательском мастерстве, которого у Пригова не слишком много. И потому Пригов, почти ничего не открывший в литературе, в сущности, весьма средний, на мой взгляд, писатель, тем не менее в литературе нашего времени останется, Ибо Пригов узнаваем. Он сумел отвоевать себе в литературе МЕСТО (пусть и возле «милицанера», но - какая разница?). В сущности, его «милицанер» - это «дядя Стёпа» 80-х годов, это даже своего рода «герой нашего времени», а создать героя не каждому под силу.
Пригов оказался адекватен глуповатому времени и существующей в его рамках глуповатой «прослойке» интеллигенции. Он сумел, как говорится, найти нужный образ в нужный момент, а это качество для литератора столь же важно, как умение послать мяч в нужное место для баскетболиста.
Вышел ли Пригов из «Шинели» Гоголя? Безусловно. Его внимание к «маленькому человеку» очевидно. И, хотя он из тех, кто с удовольствием снимет шинель сам с любого из малых сих, но он же, как мне кажется, и из тех, кто эту шинель с улыбкой вернет, если увидит вдалеке «милицанера». Т.е. это очень советский поэт, поэт большого, удобного для московских «нон-конформистов» СССР.
Исчез СССР, исчезнет и Пригов. Пока «берегущая нас милиция» еще в большой силе, и Пригов на гребне успеха, выступает в новогодних телевизионных шоу, так похожих на брежневские «Голубые огоньки», выступает плохо (как всегда, я бы добавила), но это нисколько не снижает его имидж.
Ибо сила Пригова не в его поэзии, а скорее в умении его окружить себя свитой, заставить называть себя «Дмитрием Александровичем», в некоей пробивной силе, позволяющей ему с одинаковым успехом кураторствовать в различных (разнонаправленных даже) зарубежных выставках, участвовать в любой выезжающей за рубеж группе, публиковаться ВО ВСЕХ изданиях и т.п. Пригов - это своего рода «литературный танк», в тени которого с удовольствием формируется колонна клакеров, литературных «заполнителей», готовых петь осанну «дорогому куратору».
Смешно, что это радует самого Пригова. Хотя и некая тревога сего «вождя литературного процесса» тоже уже заметна - то ли недостаточно чествуют, то ли чувствует неглупый Дм.А., что кусок литературной славы, им для себя отхваченный, уж слишком велик и, в общем-то, застрял в горле. Роль «вождя» уже становится не по зубам, а так жаль. Молодые «Приговы» (увы, идентичные уходящему вождю), к тому же, на подходе. И от нашей просвещённой публики будет зависеть, кому будет дан зеленый свет, снова «милицанерам», «западническим» концептуалистам, с улыбкой сытых котов повторяющих найденное в Европе (свои якобы всё равно ничего не знают), или же эти бессильные авгуры уйдут туда, куда им и положено - в советское прошлое.
На мой взгляд, оптимистический прогноз пока не реален. Скорее, Пригова сменят еще более меркантильные, но менее оригинальные «вожди».
Айзенберг.Стихи в осточертевшем, несовременном размере:
То некрашенный, то синенький
То забор, то василёк
В маскировочном осиннике
снайпер, видимо, залёг
Все признаки дурного абсурда налицо, и ни одного признака прекрасного и умного абсурдизма. Явный перепев Теркина, прикинувшегося Приговым. А вот характеристика поколения в понимании Айзенберга:
Нас пугают, а нам не страшно
Нас ругают, а нам не важно
Колют, а нам не больно
Гонят, а нам привольно
Что это мы за люди?
Что ж мы за перепёлки?
Нам бы кричать и падать
Нам бы зубами щёлкать
И в пустоте ползучей
рыться на всякий случай
Во всем этом перечислении наиболее примечательна строка «Гонят, а нам привольно». В страшные времена им и не страшно и при всех гонениях - «привольно», да полно - те ли это «гонения» и та ли ругань, и те ли это «гонимые»? Как-то не верится в безудержную смелость бесстрашных «перепёлок», роющихся в чем-то «ползучем» «на всякий случай». Действительно, «Вам бы кричать и падать», да, видимо, московские поэты приговского набора выбрали совсем другое:
Прошу: позабудем, что мы корешки,-
соседи по общей перине
Справедливости ради, есть в подборке стихов Айзенберга и более гибкие, более современные ритмы и даже некие неологизмы:
В ту пятницу, а может в ту субботу
(тупятница, пора тебя в работу)
Но этого так мало, и само «это» так мало, примитивно и робко, что... что и хорошие стихи в общем контексте теряются, ну, грамотно, прилично, иногда даже со знанием дела (поэтического), но такое малое и не оригинальное это знание.
Можно и возразить, что, мол, всё-таки талант. Ведь хорошие стихи в подборке есть, например:
Открывается неизбежное
второпях заклиная:
"Косточка нежная теменная!
Темь кромешная!
Баба снежная!
Жаба грудная!"
Михаил Сухотин.Первый же акро-стих "Ничего особенного" начат с великолепным тавтологическим мастерством, но увы, второй и третий акро-куплеты на ту же тему полностью нивелируют первое впечатление, ибо уже не так тавтологичны, а обыкновенны и описательны. Таким образом, стойкое и интересное противоречие темы "ничего особенного" и особенного мастерства тавтологии в последующих куплетах полностью снимается.Привожу здесь первый куплет:
И чего тут особенного?
Чего особенного-то?
Его нет, особенного...
Где оно, особенное-то?
Об одном прошу: не ищи тут ничего особенного.
Оговоримся сразу: особенного тут не было и нет.
Собственно говоря, зачем тебе особенное-то?
Особенного тут нету ничего.
Без особенного, как без особенного...
Его нет, особенного-то...
Не до особенного нам,
Нет, не до особенного...
Особенное!
Где оно, особенное-то?
Особенного ничего.
Далее особенное и в своем роде "классическое", с большим мастерством сделанное стихотворение "Жолтая птичка" сменяется бардовскими интонациями более или менее остроумных парафраз на темы Лермонтова и фольклорные. Отличные сплавы в этих трёхстишиях, например "гмырьгоэлро" или "потребгулаг" или ещё хлеще "замкомпоморду" не спасают, однако, от ощущения дешёвой фельетонности,пародийной лёгкости, годной для вечера в компании (очень годной!), но не во всякой компании, да и то только в первый раз, т.е. это стихи одноразовые, как шприцы. Правда, такие стихи интересны "широким массам".
Более всего подобные "куплеты" напоминают песни Беранже и прочие политические устарелые злободневности. Театрализованная их доходчивость хороша тем более, чем более содержит злости, ибо добавляет инертной форме трёхстиший необходимую дополнительную энергию.
сорвав уроки
там мальчик Вова
сидит на стройке,
ища Петрову
среди отбросов
на шею провод
там, как Морозов
отец солдата
от крови розов
В принципе, такие стихи можно писать километрами и резать "правдуматку", пока она не кончится.
В итоге - вывод:
... там серп и голод
там смерть и холод
Автор умело пользуется избранным приёмом, это акын наших "плохостей", честь ему и хвала, но хотелось бы и более редкого товара. Злобных акынов у нас, в общем-то, пруд пруди (Не все они, конечно, столь мастеровиты). Попытки автора верлибрировать и прочие позывы к более серьёзным жанрам и метрам, даже к зауми, увы, неудачны.
Виктор Савчук.На мой взгляд, это копия Гандлевского (в свою очередь, копирующего, как было сказано...). Сравнить:
Савчук:Самозабвенно в комнате простой
власть покоряться, данная немногим...
В строении по улице пустой
- совсем в конце, у кольцевой дороги
я жил тогда. - я думал что умру
и т.д.
Гандлевский:
Светало поздно. Одеяло
Сползало на пол. Сизый свет
Сквозь жалюзи мало помалу
Скользил с предмета на предмет
и т.д.
Стихи средние, проходные, часто неумелые.
В двухэтажном, как шкаф,- неприметна, как мышь,
- в этом старом дому остывает эпоха.
Здесь на простынях зимников, как когда спишь,-
в снежном крошеве - будто бы прошлого кроха
Беспрерывные примитивные метафоры: "Но мчаться вновь, как догоняя вора", "И по ночам, как будто бы слепой", "- кому, как проволока, колюч" и т.д. Такие поэтические перлы: "Кто нищий, тот не может пробросаться". Эх, сократить бы фразу вдвое, уже запахло бы поэзией, например, можно было бы так:
Кто Ни... ,тот не...
П Р О - Б Р О
- " -
или:
Щий не может
Жет про - Ь
- " -
или даже:
Кто - тот
Тот - кто (ся)
На этой формуле и закончим о Савчуке.
Тимур Кибиров.Привожу четверостишие:
С шести утра Шопен бескровными губами
пел скорбь прекрасную. Вставал за звуком звук.
И, кронами шумя, бесплотными лесами
толпилась музыка в преддверьи смертных мук
Стихотворение гениально озаглавлено "Смерть", смерть поэзии в нём очевидна. Остальные строфы стихотворения аналогично пусты. Если раньше патриоты писали "Встает за солдатом солдат", то ныне у наших "не соц. реалистов": "встает за звуком звук". Так и хочется добавить "за членом (корреспондентом) - член (корреспондент)" и т.д. Не удержусь, процитирую ещё:
...и чёрной рамкой слёз, прощания и боли
очерчивая всё, трансляция росла
Здесь вполне "трансляцию" можно заменить на "трансмиссию". Ничего не изменится. Единственно остроумное подражание до-пушкинским пиитам (не всегда умелое), к сожалению, не спасает подборку.
Неоднократно знакомясь с разнообразными стихами Кибирова (в том числе и с помощью радиопередач Би-би-си), я всегда поражалась убогости его стихов, и вдруг читаю в авторитетной газете ("Московские новости" N 3 за 1992 г., в статье Андрея Зорина "Ворованый воздух") в рубрике ПОЭЗИЯ: "...в поэзии Кибирова мы отчётливо различим... (...) активное использование поэтической техники концептуализма, не менее изощрённое, но, что тоже способствует популярности, чуть менее элитарное, чем у таких признанных корифеев, как Дмитрий Пригов и Лев Рубинштейн". Конец цитаты.
Ну, об одном корифее я уже писала (о другом скажу в конце этого обзора), но просто интересно, каково же должно быть мастерство следующих за Кибировым, если его мастерство "изощрённое"?
Ещё одна цитата из той же статьи в "М.Н.": "Иную позицию отстаивали в те же годы концептуалисты, стремившиеся не отвернуться от окружающей лжи, но выдрессировать её и заставить служить собственным целям". Лучше не скажешь. Желая безудержно похвалить, автор рецензии случайно "припечатал", и тем крепче, что - случайно. Таки действительно наши концептуалисты - дрессировщики лжи в собственных целях. Но - концептуалисты (хоть в какой-то степени), т.е. Пригов, Рубинштейн, Монастырский. Кибиров же - просто слабый поэт. "Ворованный воздух" настоящей поэзии - не из его комнаты, в которой всё - б.у. (Удержусь от фразы "и воздух тоже").
Лев Рубинштейн.
Лев Рубинштейн счастливо нашёл однажды форму (не раз использованную до того на Западе) так называемых "карточек" с тезисами, часто абсурдными, иногда ничего не выражающими и всегда плохо продуманными. Поскольку я видела у него сам т.с. "объект" - коробку с карточками, то могу утверждать с определенностью: примитивная публикация этих карточек, где тезис от тезиса отделен просто линией, ухудшает и без того не ахти какую идею во много раз.
Прочитав и разглядев произведение Рубинштейна в первый раз (в начале 80-х), я удивилась бездарности осуществления пусть не новой (подобные карточки делал еще Робер Фелуз) идеи. Увы, Рубинштейн добавил к идее только отрицательную величину, т.е. скорее отнял. Ничего умного или мало-мальски интересного в ЕГО карточках я не нашла. Каково же было моё удивление (тогда, в начале 80-х, мы ещё удивлялись двойной пробивной силе нашей ВТОРОЙ литературной мафии, ничем особенно не примечательной, кроме способности издавать себя в любом контексте, входить в любую обойму, сулящую паблисити), когда эти "карточки Рубинштейна" стали мелькать всюду (вплоть до "Огонька"), во всех критических материалах о несчастных диссидентах, наконец-то освободившихся от оков.
Что первыми "освободятся" именно Пригов и Рубинштейн, ни у кого и не было сомнений. Эти двое, почти всегда работающие в паре, дружно воспевались критиками и как бы "стояли на запасном пути", вполне готовые заменить собою Евтушенко с Вознесенским (а те - Бондарева с Прохановым). В апогее "преследований", т.е. в начале 80-х, я имела счастье общаться с обоими в Москве, и у меня не осталось от этих встреч впечатления "бедствующих поэтов".
Странные, надо сказать, были в Москве в 80-х диссиденты: сытые, богатые, спокойно принимающие иностранцев, держащие литературные салоны. Были другие времена? Если бы.
Не только тогда, но и сейчас ничего не изменилось для действительно инако - мыслящих. Их и сейчас не выпускают за рубеж,не печатают ни строки, не выставляют. Спрашивается, кто же под маской "диссидентов" так хорошо жил в эпоху преследований, а сейчас зажил и того лучше? Откуда такой "режим наибольшего благоприятствования" в самые тяжкие времена? Поневоле задумаешься.
Но вернемся к тезисам Рубинштейна из сборника "Понедельник" (Сборник составлен, кстати, Приговым). Более всего эти тезисы похожи на киносценарий с вялой сменой кадров. Серийная подача лит.материала настолько общее место в современной поэзии, сотни поэтов делают это вполне умело, но возникает впечатление, что подобная серийность у Рубинштейна вызывает неприкрытый восторг прежде всего у него самого (вот, мол, какой у меня интересный приём). Там, где текст-фрагмент достаточно длинный, особенно очевидна литературная беспомощность, подражательность автора.
Таких текстов в современном литературном процессе слишком много.
Привожу фрагмент:
----------------------------------------------
27
Вот некто буквально угасает без постоян-
ного поощрения. Что ж - поддержим его;
Некто и мысли не допускает, что все это
может когда-нибудь кончиться. Господи, дай ему
сил!
Некто сказал что-то и ждет, что будет
дальше. А дальше что может быть?
----------------------------------------------
Особенно много таких текстов в Ленинграде, причем, более мастеровитых, в этой манере уже лет 20 пишет бывший ленинградец, ныне живущий в Праге - А.Ник, и другие прекрасные авторы, и у многих более яркая творческая мишень делает текст и сам приём более интересным. Фрагменты же Рубинштейна чем далее, тем более вызывают скуку.
Итак "великолепная семёрка" продемонстрировала нам свой
"Понедельник". Доживут ли и остальные, не менее прекрасные поэты до своего воскресения?
Ейск, 1992