Умер писатель, переводчик и эссеист Борис Останин (1946--2023). Он долго болел, в последней нашей переписке в мессенджере – в июле этого года – обмолвился: «перебираюсь с больнички в больничку». О нем написали в ФБ почти все писатели, с которыми я дружу на ФБ – но обращаясь преимущественно к тем, кто его знал. Надо бы сказать о нем для тех, кто с ним не был знаком. Это особенно важно потому, что Борис в общении был больше своих текстов.
Он был, прежде всего, деятелем культуры. Слово это выглядит ужасным советизмом (заслуженный деятель культуры…), но про Борю (мы были на «ты») так сказать будет все же точнее всего: начиная с 1970-х годов он занимался тем, что строил неофициальную культуру и объяснял (кажется, прежде всего – себе), почему она важна. В конце 1970-х он стал одним из учредителей премии Андрея Белого – первой за много десятилетий независимой литературной премии, присуждаемой и вручаемой в СССР. Эта премия в течение нескольких десятилетий выстраивала канон неподцензурной литературы, Останин стремился отметить тех ее авторов, которых считал центральными. В начале 1980-х написал для самиздатской публикации вместе с Александром Кобаком эссе «Молния и радуга», ставшее – по замечанию Александра Скидана – одним из первых манифестов российского постмодернизма. Из этого эссе (с которым я во многом не согласен, но это сейчас неважно), из интервью Бориса, из его прозы видно, что его интересовали точки роста культуры, те пространства, те поэтики, где рождается новое. Собственно, он всю жизнь и думал об этих точках роста, и вслушивался в события в русскоязычной, по крайней мере, культуре, ища такие точки. В «Новом литературном обозрении» Борис подготовил антологию Премии Андрея Белого, – она вышла в 2005 году. В нее вошли не только произведения награжденных, но и речи, сказанные при получении премии – начиная с момента ее основания. Сегодня эта книга читается как хроника развития независимой русской культуры.
От Бори осталось много книг, эссе и журнальных публикаций. Но, мне кажется, его важнейшим наследием стало совершенное им культурное действие, исходящее от него ощущение необходимости культурного строительства, чувство того, что происходящее должно быть претворено во внутренней работе, сделано неслучайным, не прошедшим зря.
Из электронного письма ко мне от 15 июля 2015 г.:
По способу мышления (вернее, по способу мыслительных находок) я причисляю себя к "формалистам-талмудистам": для меня удачное словцо - ГЛАВНОЕ, пляшу, как от печки, от него, а не от фактов и исторических реалий и не всегда способен найти для найденного слова примеры (отлично понимаю Гегеля из анекдота, который в ответ на упрек: "Ваша теория не согласуется с фактами" отрезал: "Тем хуже для фактов!") Это я о желательных примерах для рассеянного, мерцающего и пустого письма: я двигался не от примеров/фактов/практики, а, скорее, от РАЗМЕРОВ фрагментов/частей по отношению к ЦЕЛОМУ тексту, то есть формально: "черный квадрат" абсолютно/мистически заполнен, фрагменты из него НЕ УДАЕТСЯ отделить/отлепить; в "белом квадрате", напротив, все фрагменты УЖЕ отлетели (Джон Кейдж, 4'33''; серия "Поиски буйвола", предпоследняя литография с белым прямоугольником…), остался только "пустой фон". Мерцающее письмо – это, вероятно, когда переставляемые нарезки (в литературном тексте) крохотные, размером в букву и даже в часть буквы (В. Каменский, Илья Зданевич, Александр Горнон, Ры Никонова), например, двухэтажные слова (увы, не могу изобразить их здесь графически), допустим, ВЕ(ч)(т)ЕР: мелкая буква "ч" идет по верху строки, буква "т" по низу, в результате возникает "мерцающее" чтение в несколько попыток, каждая новая попытка дает "новую семантику" - первая попытка: ВЕЧЕР, вторая: ВЕТЕР, третья: ВЕЕР... Рассеянное чтение - это когда элементы слова разбросаны в пространстве листа, как-то так; извини, если невнятно.
Из другого электронного письма, написанного в тот же день:
…я - если правильно себя понимаю - существо ЛИТОТНОЕ (а не ГИПЕРБОЛИЧЕСКОЕ): полагаю, что собеседник и без меня всё и гораздо лучше меня знает, и потому многое не договариваю, не подчеркиваю, не разжевываю, не пережимаю, а потом – по завершении беседы (есть такой
анекдот про "лестничное остроумие") – вдруг понимаю, что сказал мало и невнятно, что надо договорить, уточнить, ан нет, ты уже за дверью... Спасибо, е-мейл позволяет недоговорившему снова и снова возвращаться с лестницы к терпеливому хозяину:)
Теперь по существу: небольшое пояснение к упомянутому ранее "размеру"/"масштабу" в дробном (монтажном, мерцающем и т.п.) письме: масштаб относится КО ВСЕМ измерениям письма – не только к "пространственному (S)"
(размер и местонахождение слова, клаузы, фрагмента), но и к "темпоральному (T)" и "энергетическому" (Р). Это особенно важно в случае "мерцающего" текста: темпоральность/динамика вторгается как в сам текст, так и в мерцающий/беглый способ его прочтения, и много во что еще.
Вообще советую обратить пристальное внимание на троицу SPT (пространство-энергия-время) и смотреть, что с ними в истории литературы/культуры происходит. Конечно, у Вас [в книге «Машины зашумевшего времени»] о подъеме темпоральности есть (значение Бергсона, Эйзенштейна, кино в целом), важно понять, что это не просто "локальный сдвиг", а настоящая "смена богов"
Из интервью Ольге Кушлиной. «Toronto Slavic Quarterly» № 3 (2003).
– Расскажи всё-таки, как ты придумал премию Андрея Белого.
– Ну, во-первых, не придумал, а всего-навсего проговорил в словах. Премии во все времена были, что тут придумывать? Не в том дело, что «придумал», а в том, что приспособил чужую выдумку к происходящему вокруг меня, то есть к «неофициальной литературе». В какой-то момент так стало вдруг жалко неофициальных поэтов и писателей, вернее, стало жалко, что они жалуются на недостаток внимания к себе, что не утерпел и выступил с идеей литературной премии. Пусть, мол, одним дефицитом станет меньше.
– Я слышала, что сначала она называлась по-другому.
– Да, Камю-премия.
– Почему Камю?
– Потому что многие «неофициалы» увлекались Альбером Камю, находили в его литературном и философском творчестве что-то родное, «российское». Я сам когда-то перевёл его пьесу «Праведники» и роман «Посторонний», изучал таким нетривиальным способом французский язык. Начальная фраза романа «Maman est morte...» врезалась в моё сознание типографской татуировкой. Не менее важно и то, что у меня каким-то чудом оказалась бутылка французского коньяка «Camus», и тем самым всё было решено. Имя премии – от писателя, материальное наполнение – от однофамильца-винодела.
– И что же?
– А то, что редактор журнала «Часы» Борис Иванов тут же отреагировал: «На какие шиши мы купим этот коньяк в следующем году?», а Юрий Новиков и вовсе предостерёг от «низкопоклонства перед Западом» и предложил (кажется, он) в патроны премии Андрея Белого, убив одним махом сразу несколько зайцев. Главный из них: отпала проблема с выпивкой – не в пример французскому коньяку русской водки завались, залейся... Ну и, конечно же, Андрей Белый с его романом «Петербург», поэзией, стиховедческими штудиями, общей неугомонностью оказался для нас фигурой вполне свойской и даже выигрышной. Впрочем, номинацию «критика» мы с самого начала понимали гораздо шире, чем литературная критика, и присуждали её за «гуманитарные исследования». Среди награждённых – философ Борис Гройс, музыковед Ефим Барбан, искусствовед Юрий Новиков, текстолог Владимир Эрль...
– Вернёмся к твоим словам о жалости к жалующимся.
– Если талантливым и уважаемым мною людям чего-то не хватает, почему бы не помочь им эту нехватку восполнить? Собственно говоря, по этой причине (пусть и не только по этой) возник самиздат, а независимая премия – логическое его продолжение. Нужны вам независимые и честные премии – пожалуйста; литературные конференции – вот они; литературный клуб, отделённый от государства – оп-ля! В конце 70-х годов, поверишь ли, я всерьёз собирался открыть независимый дом творчества.
– Каким образом?
– Получилось так, что в это время я оказался совладельцем просторной двухэтажной дачи в Вырице на реке Оредеж, ну, и решил переоборудовать ее для нуждающихся в отдыхе «неофициалов». Приезжаешь в Вырицу на недельку-другую, а тут тебе и пишущая машинка, и книжный шкаф с тамиздатом, и радиоприемник с «вражьими голосами», и лесок под боком для грибного моциона, и действующая церковь, и какой ни есть супешник с бутылкой красного вина. Пиши – не хочу! Если и впрямь что-то хорошее сочинится, тут же и тиснем 10 экземпляров...
– И что же, открыл «дом творчества»?
– Лишь отчасти и ненадолго.
– А кто в нём бывал?
– Подолгу жили Борис Кудряков (он там и рисовал, и сочинял, и фотографировал), Валерий Калягин, Кирилл Козырев. Остальные приезжали часто, но не задерживались. Влад Кушев, Сергей Владимирович Петров с женой Сашей, да много кто еще… Задним числом мы окрестили всё это «Оредежскими чтениями».
– Значит, эксперимент не удался?
– Увы, чтобы прокормить ораву людей, нужны немалые деньги, а где они? Мне даже сон об этом приснился – про армянина, который готов дать нам денег. Приснилось, что позвал меня в гости. Сам довольно молодой, в роговых очках, гладко выбрит, одет «с иголочки», доктор математических или астрономических наук. А вот фамилию плохо расслышал: то ли Амбарцумян, то ли Айрапетян. Сидит нога за ногу в мягком кресле и говорит, что и «дом творчества», и премия, и «Часы» ему очень понравились, и что он готов нас поддержать. Я прекрасно лицо его запомнил и потом в Москве, уже наяву, дважды его встречал, хотел даже окликнуть, спросить про обещанное, да как-то застеснялся.
– Так и ждешь до сих пор?
– В каком-то смысле да. Хотя о поддержке он говорил не совсем в денежном смысле, а рассуждал (сон я видел в 1979 году) о грядущих переменах в СССР. Впоследствии мы с Сашей Кобаком написали статью о культурных и политических переменах в стране, так она в значительной мере опирается на обещание-пророчество Амбарцумяна-Айрапетяна: «В СССР скоро будет время радуги». Отсюда и название статьи: «Молния и радуга: культура 60-х и 80-х годов». Мы и доклад по ней делали в Клубе-81, но уже гораздо позже, в 1985 году.
– Написали доклад по фразе армянина из сна?
– Выходит, что так.
– Какой ты все-таки несерьёзный человек!
– Ну, во-первых, я всегда таким был, а во-вторых, я очень даже серьёзный, только у меня на лице это не написано.
– И на словах тоже.
– И на словах не написано. Помнишь легенду про индусского йога, который, наскучив жить, решил кончить самосожжением, соорудил костер, взошёл на пылающие дрова и сгорел, зевая от скуки... У меня иногда что-то похожее: смеюсь-зеваю на огне серьёзности и однако же предан ей вполне. Иначе зачем и гореть?
– Что-то не очень понятно.
– Тогда скажу по-другому: я люблю серьёзность, но серьёзность неочевидную.
– Например?
– Та же премия Андрея Белого, ритуал её вручения. Казалось бы, смешно невероятно: у кого-то в полуподвале, какой-то затрёпанный рубль, какая-то нелепая бутылка водки... А с другой стороны, я не вижу в этом ровно ничего смешного – ни иронического, ни пародийного (мол, у Союза писателей своя премия, Ленинская, в столько-то тысяч рублей, а у нас – своя, рублевая...– давайте над этим поиронизируем: вот какой огромный дисбаланс). Но он огромный только в том случае, когда мы соревнуемся с официозом или издеваемся над ним <…>. А если никакого желания соревноваться нет, откуда взяться иронии и пародии? Нет желания состязаться, зато есть сильнейшая тяга к независимости, к жизни без оглядки на «старших товарищей» (да и какие они товарищи? да и какие старшие?), вне «империи готовых форм», вне и помимо государства – будь то его обслуживание или война с ним. Давайте жить на основе своих собственных желаний, ценностей, способностей. А способностей «второй культуре», согласись, было не занимать. 20 лет спустя это особенно заметно – хотя бы по именам лауреатов премии: Виктор Кривулин, Аркадий Драгомощенко, Борис Гройс, Елена Шварц, Ольга Седакова, Саша Соколов, Леон Богданов, Геннадий Айги, Евгений Харитонов, Иван Жданов... Вот кто своим талантом поднял премию до своего уровня, возвысил её и сделал живой – превратил из потенциально торгово-тусовочного предприятия в глубокое клеймо и лёгкую метку. Ну, а если метка, или памятка, то какая разница, сколько тебе дали: рубль или головку сыра, как это случилось однажды при вручении премии Шамшаду Абдуллаеву.
– Очень умно придумано: 1 рубль. Вас спасает полнейшая несоразмерность ничтожного рубля и награжденного им выдающегося таланта. Вероятно, с оглядкой на 1 франк Гонкуровской премии?
– У Гонкуровской премии вся хитрость не в одном франке, а в огромном тираже, которым издают лауреата.
– Вы ведь сейчас тоже так делаете?
– Московское издательство «НЛО» запустило серию лауреатов премии Андрея Белого, но пока только поэтов. Неплохо было бы издать всех лауреатов за – сколько уже прошло? – за 23 года. Но эта издательская инициатива – дело последних 2-3 лет. А ведь я ходил когда-то ровно с этим же проектом в «Азбуку», а ещё раньше в «Северо-Запад». У меня, впрочем, не раз так бывало: проекты бракуют, а лет через 10-15 их всё равно кто-нибудь делает. Видно, должно произойти дозревание – то ли проекта, то ли окружающего мира.