Уважаемые дамы и господа!

Я хочу поблагодарить Комитет Премии Андрея Белого за то внимание, которое он проявил к моей работе. Воспринимаю принятое им решение не как награду, а как индикатор интереса, особенно ценного сегодня, когда отечественная гуманитарная мысль переживает не лучшие времена. Не секрет, что профессиональные сообщества предельно разобщены и не выполняют своих экспертных функций, в результате чего за новацию нередко принимается беспомощное дилетантство. Как вы понимаете, такая ситуация особенно пагубна для молодых людей, желающих получить базовые профессиональные ориентиры. Думаю, это проблема не столько академическая или образовательная, сколько этическая, но сегодня мне хотелось бы сказать о другом.

Я не верю в то, что исследователь может оставаться нейтральным в отношении того социокультурного контекста, в котором он существует. Даже если он претендует на бесстрастность, невовлеченность в текущие дела и открыто провозглашает это принципом своей работы, все равно он так или иначе занимает определенную позицию. Более того, сама нейтральность легко поддается демистификации, политической в первую очередь. В выборе предмета анализа, в способах его конструирования, в применяемых стратегиях ты уже на чьей-то стороне. Вы можете представить себе, насколько отрадно, когда, по выражению Фуко, структуры выходят на улицу, иначе говоря, когда сама реальность подтверждает правоту избранной исследовательской установки.

Хорошо известно, что общественные отношения в современных постиндустриальных обществах опосредованы образами. Более того, образ, если говорить об этом на марксистском языке, оказывается последней и крайней формой товарного опредмечивания. О движении образов, понимаемых как лишенные референтов знаки, писали такие знаменитые авторы, как Жан Бодрийяр, Ги Дебор, Фредрик Джеймисон. Именно благодаря их усилиям впервые появилось осознание того, что образы суть способ представления идеологии и одновременно то, что несет в себе антропологическое измерение: образы дают нам ключ к современной форме чувственности. При таком подходе акцент закономерно ставится на их аффективной стороне.

Но что такое аффективный образ? Очевидно, что само это словосочетание не позволяет видеть в образе только набор визуальных знаков, которые мы без труда прочитываем как еще один текст. Образ, стало быть, не сводится к изображению, так или иначе приравниваемому нами к языку. Напротив, им помечается область внеязыковая по преимуществу, а именно то, что входит в состав любой символической формы, но при этом ею подавляется: речь идет о фантазиях и переживаниях, всегда и неизбежно коллективных, которые составляют сырой материал культурных артефактов самого разнообразного характера.

Понятно, что тревоги и переживания, ожидания и страхи невозможно замкнуть, дав им выражение, в одной какой-нибудь форме. И даже в целом ряде форм. Образ и есть само движение этого «сырого материала», его внесемантическая достоверность. Если культура стремится объективировать образ, то есть сделать его видимым, наглядным, представимым, то сам по себе он остается в области невидимого. Однако невидимое не следует ассоциировать с потаенной глубиной, которая герменевтическим усилием выводится в конце концов на поверхность. Невидимое – это изначальная соотнесенность образов друг с другом, коммуникация как аффективная связь. Образы не передаются как сообщения – они распространяются как эпидемии.

Механизм, мною описываемый, разворачивается прямо на наших глазах, и в этом особая роль принадлежит тому, что Жак Деррида называл телетехнологиями. Впервые прямым эффектом российского Интернета стало массовое политическое действие. Я не думаю, что все, кто собрался на Болотной площади в Москве ровно две недели назад, пришли туда с четко сформулированными требованиями. Скорее, этот поход, это заполнение площади потенциально политическими телами объясняется новой логикой функционирования самого технического средства. Ты еще не знаешь, в какие именно слова и поступки отольется твоя вовлеченность, но ты уже принадлежишь аффективной общности, сложившейся благодаря Интернету. Более того, само политическое действие не имеет заранее заданных параметров. Оно возникает из соседства тел, из их пребывания вместе в городском пространстве. Как и сами тела, действие должно публично про-явиться.

Образ и стоит на этой грани проявления. Вернее, он и есть сама эта грань. Если вспомнить определение предела у Жан-Люка Нанси, он одновременно по одну ее сторону и по другую, одновременно «внутри» и «вовне». Черпая энергию в бесформенном, заряженном аффективными токами, образ фиксирует момент вхождения в пределы видимости как таковой. Если угодно, это то зеркало, в которое смотрится аффективная общность в преддверии своих грядущих воплощений. Или, выражаясь по-другому, образ – это ее язык, ее привилегированный способ выражения.

Наконец, аффективный образ историчен. Общность, которую он помогает распознать, имеет внеинституциональный характер. Возможно, она так и не станет историческим субъектом, если под последним понимать такие привычно вычленяемые единицы, как класс, сословие и даже масса. Определяющим для подобных преходящих коллективов оказываются структуры чувства. Это выражение, принадлежащее британскому теоретику Реймонду Уильямсу, особенно значимо в свете событий, переживаемых нами сегодня. Именно эти структуры, смею утверждать, выходят сегодня на улицу. И когда мы сумеем вооружиться адекватными концептуальными средствами для описания наблюдаемых явлений, мы сможем выявить не только основной эмоциональный тон прошедшего десятилетия, но и контуры новой политики. Мы узнаем тогда, кто вышел на улицы и какая именно политика, которую недостаточно назвать протестной или низовой, творится при нашем с вами непосредственном участии.