Оказывается, что соблюдая порядок слов,ты можешь
быть интересен многим, интересен всем.

А. К. Секацкий

Преамбула

Комитет премии Андрея Белого любит путать карты, в основном интеллектуальные, и крапить литературные (иначе как объяснить число запеленгованных им живых классиков). Когда В. Лапицкий и Б. Останин предложили мне выступить с речью о новом лауреате Александре Секацком, я подумал, что речь идет о номинации «Гуманитарные исследования», к коему, как мнилось мне, автор ближе всего в силу профессиональной деятельности. По трезвому размышлению внял-таки железной логике выбора: номинация «Проза». Резон в том, что Александр Секацкий не исследует и не критикует других, прочитывая их в ином модусе, чем принято у критики, а создает свой вымышленный метафизический смысл. Его кредо – не критиковать предшественников. Говоря словами Умберто Эко (в равной мере и писателя, и философа – родственного душе нашего триумфатора), своих предшественников он таскает не на горбу, а «в желудке», успевая переварить их и получить силы для собственного текста, для которого, по признанию автора, «особенно важен порядок слов». Он, как известно, важен и для поэзии, и для литературы, и для философии. Нас не должен смущать поверхностный смысл сказанного: порядок слов важнеепорядкапонятий, его строит логос – порядок жизни и устройство Космоса.

Здесь сливаются философия и литература, философия и поэзия. Некогда первородный философский грех не мешал мыслителю быть поэтом и писателем. Хочешь быть писателем – пиши, – такова максима Александра Секацкого, совпавшая с духом времени, а точнеес ситуацией его. Определение «стихийный писатель» точно подходит к Секацкому и по глубине затрагиваемых тем, и по тем последствиям (удержусь от определения «резонансным»), которые возымели его тексты. Он не в двух лицах, не в различных жанрах. Он всегда сам с собой, пишет ли философский трактат, эссе или научную статью в сборник. В философии – он писатель, сопротивляющийся институции, в литературе – неизбывный философ. Но так ли уж его позиция уникальна? У него, замечу, были предшественники. Сошлюсь на Петера Слотердайка, характеризовавшего Ницше: который «не был, подобно многим художественным личностям, одновременно писателем и музыкантом, поэтом и философом, практиком и теоретиком и проч.: он был музыкантомкакписателем, поэтомкакфилософом, практикомкактеоретиком. Он не занимался двумя вещами сразу – делая одно, он именнотем самымделал другое».

Вольно ему писать. Но в этой холодной решимости быть свободным в определении своего выбора, своей подчиненности незримой (или, что здесь едино, зримой только ему) он следует инстанции, определяющей порядок слов, жизни, творчества и увлечений.

Для начала

Процитирую свою рецензию на книгу Александра Секацкого десятилетней давности «Соблазн и воля» (1999): «Автор захватывает читателя свежими метафорами, меткими психологическими наблюдениями, следуя приоритету действия: не анимировать, но одухотворять свои образы. Речь плавно переходит в письмо, в которое вплетены хитроумные и неожиданные аналогии, яркие образы, парадоксы, притчи и анекдоты. К примеру, вполне реально обнаружить надетые на Адмиралтейскую иглу фрагменты культур всех времен и народов. И все при этом скрепляется густым раствором притчи. Исторический и мифологический сюжеты часто (минуя доказательство) находят место в реальности благодаря рельефной воле автора. В игре с изощренным читателем он сам порой становится подобен “играющему ребенку” Гераклита, которого любит. Цитировать». Автор себе не изменял, не изменяю и я своей критической позиции.

В середине

Укажу на учителей, им названных: Аркадий Драгомощенко, Евгений Линьков, Лев Веккер, Китай в России – от Китайской деревни Царского Села, «Чжуан-Цзы» Малявина (тоже лауреата премии А. Белого) до «Китайского солнца» А. Драгомощенко и им же введенных в отечественный контекст «Бумажных тигров» Элиота Уайнбергера. Традиция не нова. Не ново и то, что автор – философ. Процитирую Нину Савченкову, которая в предисловии к книге «Соблазн и воля» писала: «Автор книги – философ, но это не должно пугать читателя», поскольку «для академического труда в ней слишком много историй, для эссе слишком мало метафизической мечтательности». Время неумолимо, «оно все раскрывает», в том числе и талант нашего автора: в книге «Два ларца» историй много, а метафизическая мечтательность, переплавившись в метафизическую грусть, родила своеобразный, но никем не оспариваемый, а в нашем случае подтвержденный высоким статусом лауреата самой независимой премии род литературы. Его спокойная, казалось бы лишенная броской провокации речь (даже тогда, когда он открывает, например, гашиш как исток поэзии) завораживает остраненной интонацией, словно он биолог, повествующий о размножении улиток. Его ровный прагматический язык сжатой шпаргалки, игнорирующей метафоры, краски и отступления – а такова точно схваченная суть шпаргалки – дает пищу и радость двум редко пересекающимся мирам: философской рефлексии и литературно-поэтического слова.

Перед нами двойной сбой в форме: 1) Китайский афоризм развернут по схеме определения понятий западной метафизики, в которых угадываются и Платон, и Аристотель, и классики немецкой философии. 2) Книжные магазины заполнены пособиями, а по сути шпаргалками: как притвориться знатоком оперы, вина, живописи, как произвести впечатление и т. д. и т. п. У Александра Секацкого шпаргалка берется каквид литературы. В ее основе отрефлексированный и отработанный прием работы с китчем (вспоминаю фотографии Пьера и Жиля в Мраморном дворце пару лет назад). Двойной сбой формы рождает новую литературную форму: «шпаргалка».

Но и она может принести удовольствие для противных сторон: знаток истории философии, восточной мудрости и китайской философии найдет свои удовольствия в опознании скрытой цитаты или тонкого выпада против канонического текста. Местный круг критиков и литературоведов, писателей и поэтов – отследит и получит свои (наисладчайшие, добавил бы наш лауреат) удовольствия, например, узнает в китайском сочинителе Нале По путешественника в тайные области зримого, запечатленного древней китайской игрушкой (поскольку древние китайцы изобрели все, но не знали, как это практически применить). Отстаивающему свою привилегию мыслить, несмотря на агрессивную рекламу гламурных ценностей и тотальность телепринуждения к буржуазному образу жизни, будут по душе слова, повышающие самооценку (изрядно потускневшую с развитием экранных технологий предъявления образов успеха и престижа) творца, философа, поэта (выступающих под видом мудреца): «Принято считать, что различия между простолюдином и сюцаем заключаются не в предмете, на который направлен их интерес, а в способе рассмотрения этого предмета. В целом это справедливо, однако есть все же один исключительный предмет, сам разговор о котором способен указать нам, куда мы попали. Это деньги. Оказавшись в компании простолюдинов, мы рано или поздно непременно услышим о деньгах – и будем крайне удивлены, если этого не случится. Присутствуя при беседе мудрых, мы о деньгах не услышим ни слова, а если услышим, то, пожалуй, тут же усомнимся в мудрости собравшихся». Современный простолюдин имеет сонм наименований, но отличает его одно: он человек эпохи неуклонно повышающегося потребления. Для этого не покладая рук работают: «культуралы», СМИ и реклама, делая из людей «лоботомированных масскультурой неучей» (У. Эко).

В итоге

Свобода наименований автора – этот каприз сочленения неудобоваримого – рождает эффект новизны, запоминается и тиражируется. В потоке, в увеличившейся скорости жизни быстро ветшают не только слова и метафоры, ветшает строй и порядок слов. Подозреваю, что не за горами исследования всех фирменных выражений Александра Секацкого, которые стремительно вошли в гуманитарную, художественную, культурологическую области; они легко опознаваемы: инъекция хаоса, инвольтация желания, дух воинственности, воин блеска, эфемеры, посмертники и др. Рождение нового жанра художественной литературы в виде шпаргалки и создание канона нетривиального – заслуга нашего лауреата.

Автор, декларирующий безответственность, лукав, неуловим, неподсуден. И все же не согласимся с тем, что он отрицает: «Человек воистину мудрый и признанный таковым задает себе вопрос: а способен ли я вообще к чему-либо другому, кроме поиска причин сущего? Задав этот вопрос, философ обнаруживает, что ничего другого ему никогда не удавалось: ни совершить выгодную сделку, ни очаровать женщину на лету, ни отдать приказ властным голосом – ничего из этого ему недоступно». Сны, проекции, компенсации – все это так, но очаровать женщину на лету, отдать приказ воина и получить премию наш автор в силах. Поэтому вправе.