О

1. МАРИЯ СТЕПАНОВА, СБОРНАЯ РОССИИ

Нетерпение
Мяча быть мечом.

У нее подходящий для этого дела рост –
Чтоб заглядывать воздуху в полуоткрытый рот
И совать карамельку (в цветную его резину):
Ослепительный мяч в подставленную корзину,
Приземлив себя на другой конец вертикали,
В ту воронку, куда баюкали-утекали
Поцелуи подошв и грунта, минуты часа,
Урчанье трибун, шлепок каждого паса.

Этот радужный шум ее поднимает над
Сантиметрами роста, отмеренными, как клад,
Отведенными ей в парниках баскетбольной школы,
Где воруют мел, потеют, спускают шкуры,
Где у нового тренера снова «Пежо» и проседь,
Где превысить себя означает себя подбросить
И до старости – десять лет – висеть на орбите,
Открытой любой обиде.

В безвоздушном пространстве все обретает спрос.
Тянет след за собою, как за кобылой воз.
Рвется шелк, убегает суп, и, родясь под кожей,
Расцветает синяк, на всякий другой похожий,
Как любая вещь, кукурузный ее початок,
На себя же самой комический отпечаток,
Пятерню на асфальте, босую ступню в суглинке,
Сиротинку-калинку в чужой малинке.

Если выше допрыгнуть, заглядывая за край,
На секунду раздвинется строгий спортивный рай,
Где сидят чемпионы, бритые, как шпионы,
Где под сводом теории звезды ли, лампионы
Освещают полет мяча, как научный опыт:
Из любой ли он точки под трибунальный ропот
В ненаглядную ночь слетит головою с плеч,
Сам себе и палач, и меч.

Та и эта корзина качаются, как весы.
Между чашками прыгает стрелка ее красы,
Реагируя на, отклоняясь от тварной нормы,
Предписавшей событиям контуры их и формы;
Обращая прыжок в пружину и веру в вектор,
Комментируя физику тел, как заезжий лектор
Водопадом стрелок чертит на карте спорта
Фоторобот ее апорта.

Вот собака сырую поноску несет на суд,
Замечая в припрыжке, что это её несут
Как слепого щенка, небольно держа за шкирку,
Пронося как победу уши и хвост и шкурку
Над разумным пространством вчерашних сторон и линий,
По нательному воздуху двух и трех поколений.
И когда наконец убеждаешься не-упасть,
Над тобой разнимают пасть.

И тогда ты кричишь. По-английски: зима, зима!
Приближается звук. И на склоны холма, холма,
На немой океан, на квадраты пустынь и веток
Осыпается порох и прах безымянных клеток
…………………………….
…………………………….
Расщепленных нездешней жаждой.
С часовым механизмом в каждой.

… У нее подходящий для этого дела вес.
Экивок ли, кивок ли ее воздымают вверх,
Как над муромским лесом сварливую бабу в ступе,
И пока стадионы волнует, как гущу в супе,
Нелюбовь пространства держит ее промеж:
На кипящей поверхности щей, где бери и ешь.
В освещенной витрине. На выставке женской плоти,
Обучаемой быть в пролете.

Если выше подняться, доглядывая до дна,
То покажется, что корзина всего одна,
С позолоченной сетью для ловли едва ли рыбной,
У огромного дерева с кроною непотребной,
С неохватной ногою, с замашками баобаба,
С анекдотами про коня и его араба,
С бесконечными сказками про обезьяну-тигра,
Грека, реку и наши игры.

… Упраздняем лево и право, туда, сюда.
Пусть минуты проходят свободные, как суда.
Перестань называть победу и пораженье,
Пусть не знает нога, с нее ли начнут движенье.
Пусть не знает свисток, в какое влетает ухо,
Пусть не знает девица, давно ли она старуха,
Пусть не знает рука, жива ли она, мертва,
Что под нею, мяч, голова?

Там где было команда, читается просто: хор.
Там, где сборник-изборник, является общий сбор,
Полукрылия оперы, спевшиеся на диво,
Ответвления-арии, гроздья речитатива.
Олимпийские склоны! бегущие сквозь ресницы
И в игольные уши грядущие колесницы,
Лапы лавра, лопатки дафны, палестры спарт,
Ода к радости, чистый спорт.

Все трещит от предвестий и музыкальных фраз.
Пузырящийся квас выдает веселящий газ,
И воздушные шарики в ноготь величиною
Безымянной икрой покрывают небо ночное,
Голубиным пометом, темным прелестным цветом.
Олимпийский огонь горит и зимой и летом
Над несеверным и неюжным из полюсов:
Полем-зренья, движущим мертвецов.

На прогулку, погудку, побудку – из персти черной,
Неизвестный солдат, ударник советской сборной!
Вот могила его нетвердая, точно плот,
Но она одна-то его отличала от.
Подымайтесь со мной из земли, как репей и колос,
Вы, атлеты, которым при жизни ладили курос,
Пионеры прыжков в безымянное, к высотам,
Позабытых и тут, и там,

Поспешайте, чертильщики льда, стеклодувы чисел,
Променявшие галльский смысл на бенгальский смысел,
Рекордсмены движенья над и скольженья от,
Верхолазы небес, герои истмийских од.
Выходите из глины, сумрачны и косматы,
Чемпионы шеста, времяборцы и дискометы,
Забивающие-под-сетку поверх голов
Счетоводы голов:

Мы проводим сегодня сборный, соборный матч,
Бенефис профессии общей, как меч и мяч:
Обещавшей за верность и берега и грады.
Победившие щеки красившей в цвет награды.
Наносившей славу подобием жирной мази
На кору или корку земной худобы и грязи,
Чтобы та и другая вступила в свои права
На дыхание-2.

… и собрание претендует на полноту.
Тишина, потому что у многих деньга во рту,
Но, как дым от пустыни, текут племена и роды
В подколенны колонны и подколокольны своды.
И как темное поле ночь надвигает очи
На единый и неделимый, ничей и общий
Баскетбольный счет, ведущийся без конца,
На игру детей без Отца.

Не оттуда ли я говорю, что играть не бу.
Опускаю руку, вторую тяну ко лбу.
Лучше каменным быть до колен, как один знакомый.
Лучше быть уведенным в плен, как другой знакомый.
Лучше в бочке плыть смоляной, где царица вопит.
Лучше в дочки, где ты со мной, но уже торопят.
Лучше выкинуть в море ключи и заснуть, отплакав.
Лучше биться в ночи вслепую, как тот Иаков,
Лишь бы в теле прививка нового естества
Прижилась и стала сестра.






2. СВАДЬБА ПРИНЦА ЧАРЛЬЗА И КАМИЛЛЫ ПАРКЕР-БОУЛЗ В ПРЯМОЙ ТРАНСЛЯЦИИ НЕМЕЦКОГО КАНАЛА RTL

Видно с дивана, колени
Тесно к локтям подтянув,
Долго ли нитке продлиться, вертеться веретену.
Смотрим с дивана, так гуси
Глядят из пасхальных корзин:
Первый подъехал, второй все тянется лимузин.

В бедном районе немецком
Сердце лопочет: ла-ла.
Видишь, на воле деревьев дружественные тела?
Каждое может тебе,
Егда подойдет пора,
Извлечь жену из ребра, родить дитя из бедра.

Вот одно – замарашка, в веснушках оно или в почках?
В нервных узлах, в мокрых зеленых платочках,
В тысяче мелких трещин, оспин или штрихов.
На этом углу оно ждет себе женихов.
А я ненамного его богаче.
И что меня отличает от?
Клочок экрана в пустой квартире,
Чужая свадьба в прямом эфире,
Пока не кончилась передача.
И повесть, пухнущая от плача,
Как бы бумажник или живот.

Вот над Виндзорским замком флаг,
Обещающий брачных благ.
Видишь: двое. А нам с тобою какое дело,
Раз из них ни один не змей, не герой, не дева?
Пусть потертое тело обрящет другое тело.
Я бы тоже хотела так, только так бы я и хотела:
Под знаменами ветхими – вместе – во гроб ли, брак.

Крылья шляп над приподнятыми бровями.
На скамьях под хоругвями, как в лесу под ветвями,
Голубая и белая, серая и лиловая
Человеческая плетенка многоголовая:
Иже праведнии и люди кроткого нрава –
Избегли огня и воды и взошли направо.
Иже грешницы и злецы отыде налево.
Все поют. Молчит одна королева.

В океанских просторах запели русскоеВерую.
И сама невеста с красным лицом помещицы,
С добротою полковницы и прямотой стрелка,
И сама невеста тоже одета в серое,
И в уме, как в пыли воробьи, и свистит и плещется,
И страницы переворачивает рука

Жениха.

Почему этот брак
Занимает не так,
Как соседний, любой и многий?
Чем и чем заполняет площадку для аналогий?
Что он значит и мне звенит,
Восходя в звуковой зенит
Над тарелкой телевизионной,
Над кварталом слепой тоски,
Где в любой переплет оконный
Трубы впишутся заводски?

На скамьях, где сидельцы наций,
Демокраций, аристокраций –
Родовой или видовой,
Делегаты цивилизаций,
Дети муз и любимцы граций,
Голоса из незримых раций
Заклинают: давай-давай!

Но они – ничего никому не дают,
Эти двое.
Допотопноевместе, какое поют,
(Валик плюшевый под головою)
Им работает центром, и стягом, и сенью.
Равномерно исходят оттуда круги,
Годовые отчеты, осенне-весенние
Фоторапорты, сведенья и донесенья –
Про старенье ее и его облысенье,
Всенародные, как пироги.

Из всех образцов, каковые заносят в умы,
Под веками крутят, кладут под подушки зимы
И зимы проводят в рассказах о том и о той,
О жизни ненашей, ненастной, но как прожитой! –
С карминным обрезом, с антоновским белым бочком.
Из тех, по которым силлабы, как бабы, ревут,
Из брачных эмблем и твоих, и чужих, Голливуд,
Эстетик, поэтик,
Я б выбрала этих,
Ветшающих, вянущих, в нетях и детях,
Что за руку держат и маму зовут.

Из стыдных пелен двуспинного адюльтера,
Таблоидных снимков со спутницею невзрачной,
Встает естество, закрытое, как квартира,
И в паре фрачной оно, не в одежде брачной.
И несть ему ни прощения, ни поруки,
Ни выпить воды, ни выспаться, ни жениться,
И шерстью покроются ноги его и руки
И память его забвением и пшеницей,

И нету ему пощады, и нет ограды,
Макавшему хлеб измены в вино неправды.

Но кто человек, и кто его населяет,
Его надувает, идет за ним, как за плугом,
Как женское тело беременность обнуляет,
Обводит грядущий контур незримым кругом,
Чтоб тесному О его изнутри заполнить,
А мне и тебе его навсегда запомнить?

Запомни этот апрель и эту женитьбу,
А более вроде нечего и желать бы:
Неженственные, блаженственные, большие,
Скрепляемые в одно, как плечо и шея,
С которой видно легко, далеко и ближе.
Я так на тебя гляжу – иногда и вижу.

– А кто нам укажет путь и полет орла,
Годы стекла, воду в слоях ствола?

– Провинциальная клумба, невинный цвет,
Круглыми взглядами смятая, как батист,
Небо, заросшее, как Иоанн Баптист, –
Справочник, без какого не обойтись.

– А кто нам покажет внутренность парика,
Сон скорняка, невесту холостяка?

– Автовокзал со скворешнею посреди.
Ребра орешника, словно псалтирь в груди.
Дикая плоть, собравшаяся процвесть –
Лучший советчик из тех, что нету и есть.

В весенний сумрак
Под грузом сумок
С едою, купленной впрок.
И мой со мною, и мой со мною сурок.

… А как все это кончится, камни сточатся,
Отговорит и рощица, и пророчица,
Автомобили втянутся гаражами,
Гости – вокзалами, залами, этажами,
Шляпы – коробками, сны и сигары – ртами,
Все поменяются шубами и местами,
В час, когда будет можно все то, что хочется,
С ветхой единой-плоти одежды сбросив,
Что они сделают? сняв убор из колосьев
С женской родной седеющей головы?
Лягут лежать как псы
и
Будут лежать, как львы.





3. ЗОО, ЖЕНЩИНА, ОБЕЗЬЯНА

зоо

… И лиса восстает, шатаясь
На коричневых черенках.
И медведь задвигает зренье,
Как бы хвойная пятерня.
И олени кажутся старше собственных шкур.
И полярные совы тратят свой горностай.
И двуцветные утки выводят свой гарнизон.
И двуногие девки торчат из своих чулок,
Выпускают дым восклицательной кнопкой рта
И лежат по скамеечкам лицами к небесам.

Здесь мы не просто так,
Мы здесь по делу.
Как разговор перед боем, я здесь сидела.
Теплый живот, что коляску,
Перед собой катя,
Как в островах охотник, я здесь гуляла,
Словно зачет, получала почет и ласку,
Ибо любой убогий
Двукрылый, четвероногий,
Здесь обретает вес, предъявив дитя.

Здесь успешно поработали конвейеры природ.
Убедительные серии народов и пород
На глазах воспроизводятся, потомством обзаводятся,
Невзирая на неволю и намордник на лице.
И покуда возле пруда хороводы хороводятся,
Натура-полководица, потатчица-заводчица,
Повышает поголовье и пирует на крыльце.

А я всегда была противник обязательных «сезам!»
И в подставленные кольца показательных прыжков.
И когда натура-дура ударяла по газам,
Я бывала неподвижна от вершков до корешков.
А когда и родовое накрывало с головою,
И показывало лица, убеждая повториться
И накинуть пару петель на семейственные спицы,
На два пальца – но продлиться, протянуться по оси! –
Равнодушно и спокойно я твердила им мерси.

Но что из этого вышло?
И что мы здесь наблюдаем?
Над чем смеемся, душа, и куда рыдаем?
Как маленький и пузатый, измазанный жиром божок,
(Названия разные, дело одно и то же)
У зооограды послушный ем пирожок,
И взгляды прохожих мою полируют кожу.

Куда идут дразниться и целоваться –
Склонивши ум, сегодня пришла сдаваться,

Чистосердечным знаньем, повинной явкой
Место себе заработать, как бобр и зебра,
Между сезонной линькой и зимней спячкой
Выгородить себе безмятежный угол,
Лечь на бетонный пол, полюбить решетку –
Верный каркас грядущего гнездованья.
Здесь я и здесь сложу свои упованья.

Здесь я и буду вос- и про-изводиться
С каждым комком еды и кружком водицы,
Телу доверив прочность и многозначность:
То ли двуличность, а то ли единобрачность.

Здесь, где торгуют шариками и соком,
Где дочерей несут на плечах мужчины,
Здесь мне и время место занять по чину:
Чтобы воссела возле «сайгак» и «сокол»:
Лишний свидетель при опустевшем гробе.

Мамкой и нянькой спя при своей утробе.



женщина

Простушка-Чита в клетке нагишом:
Лицо кульком, соски карандашом,
В ногах дитя и в головах корыто.

И то, что шерстью рыжею укрыта,
И то, что мужа ражего пасет,
Ее не успокоит, не спасет.

И краденая тряпка цвета беж
Потешит ум, но тоже не спасает,
А новую такую не найдешь.
И дни идут, и груди обвисают,
Как паруса обманутых надёж.

Дитя по-прежнему играет на полу,
К тебе спиной; оно уже девица
И хочет нравиться в своем углу.
Вот жизнь прошла, и некуда деваться.

А в клетке напротив другие, у них призовые места.
Вот кто-то забегала, сына на плечи надев,
Проверила скорости и дальнобойность хвоста.
А прочие прячут смущенные личики дев.

Иные уходят на верхние полки,
Которые так далеки.
И строят в уме обезьяньи палаты,
Ведут обезьяньи полки.

Иные опасны, иные рябы.
Иные лежат, как древесны грибы,
Как рыбины или рабы.
Над ними качаются ложнолианы,
И тени ложатся на лбы.

С весной они сеют свои семена,
Но время проходит, и что пожина?

И дети, и дети над жатвой обильной
Летают на камере автомобильной,
Мелькая в мужских или женских зрачках,
На клетку направленных слева и справа,
Стареют бессмысленно и величаво
Уже в материнских руках.

И ты отлетаешь недавней заплатой
От жизненной ткани худой и усталой,
Животная женственность с тряпкою смятой
И в задней ладони как насмерть зажатой –
Хлопчатобумажной, заношенной, влажной
Тряпицею маленькой, маленькой, малой!

А я все иду к тебе с очною ставкой,
Как в паспортный стол за решающей справкой,
Стоять, подставляя тебе зеркала –
Стекляшки очков, аппараты для съемки,
Свои, со следами недавней поломки,
Последнего часа тела и дела.


обезьяна

Молоточки стучат, потаенные точки горят,
Потогонные штучки заводят сезон-календарь
Так что мамы и дочки выходят на общий парад,
И отцы с сыновьями заводят совместный букварь,
Где блестит и пофыркиват, чиркает и загора,
Сотней ложечек в мелких стаканах играет с утра,
И единственный выдох, как есть, объясняет врачу, Что ума человечьего несть или я не хочу.

Открываешь глаза – и пора забираться в ковчег:
Прибывает весна, накрывая тебя с головой,
Приближается чех, наступает с востока Колчак
И раздетые немцы как колья стоят под Москвой.
И ободранные, как бока, партизаны лесов.
И убитые летчики без кобуры и часов.
Все, кто жалобы кассационные слал на закат,
Все, по ком, словно колокол, бил языком адвокат –

И не выбил отсрочки. И голая, словно десна,
Постояльцев земля выпускает из стыдного сна.
И они по предместьям за черной почтовой водой,
Сотрясая заборы, свободно идут слободой.
Но куда ни пойдут – сам-скобой запирается дверь,
Лишь подветренный лес поднимает свои соловьи.
Или это шумит безъязыкая малая тварь,
И желает пощады, и бьется в пределы свои?

В ожиданьи амнистии, как перед Страшным судом,
Тут и я посижу у пруда, приоткрытого льдом,
Обезьяньи ладони, как свод, укрывающий свод,
Уложив на живот,

Чтобы то, что обещано в темном пространстве пустом,
Как победный салют, относилось и к нам с животом,
Относилось как ветром, ложилось в объятья само,
Словно в ящик письмо.

В красно-белом пальто, в красно-белом широком пальто
Посидим у пруда, положившись на это и то,
Безразмерное О, как широкий оконный проем,
Населяя вдвоем.

Опубликовано в ж. "Знамя", 9, 2006

http://www.newkamera.de/stepanova/stepanova_02.html