Дорогие друзья и коллеги!

Стать лауреатом Премии Андрея Белого, конечно же, большая честь для меня, и я благодарен членам Комитета за принятое решение. Не хотелось бы, чтобы эти слова выглядели ритуально, потому повторю еще раз, но иначе: я рад, что в этой Премии существует такая номинация «за гуманитарные исследования», и мне приятно, что моя работа, таким образом, была признана исследовательской.

Мне бы самому хотелось так думать. Но все же в полной мере исследователем я себя назвать не могу. Хотя бы потому, что до сих пор не совсем ясно представляю себе, чем, собственно, занимаюсь. Многие мои тексты написаны о кино, но кино в них лишь повод затронуть проблемы, выходящие за рамки киноведения. То же касается и литературы, и философии. И я по-прежнему не уверен, что это, хоть немного существенно для других – настоящих – исследователей.

Коснусь только одной проблемы (хотя – кто знает? – может, она одна только и есть), которая кажется мне принципиальной. Назову этобезосновным суждением.

Речь идет, понятно, не о суждении без достаточных на то оснований, но о суждении, которое само осознает свою принципиальную безосновность, хотя мучительно и тщетно подбирает для себя те или иные аргументы. Речь идет о суждении, которое не может опереться ни на критерии ясности и очевидности, ни на здравый смысл, ни на какое научное знание, ни на веру. Оно сторонится также вкусовых и ценностных характеристик, и, что самое главное, оно постоянно ощущает угрозу, исходящую от собственного «я». В каком-то смысле, такое суждение оказывается не аналитическим и не синтетическим (в кантовском смысле). Оно не открывает истин и не прибавляет знания. Хотя может выглядеть порой убедительным и даже отчасти справедливым. Но выглядит безосновное суждение так лишь для тех, кто сводит его к определенным основаниям, вписывая тем самым в рамки, например, гуманитарного исследования.

Поиск и риск здесь куда важнее результата. Выдающимся мастером такого рода эвристических действий был, кстати, именно Андрей Белый. И в своих литературных опытах, и в квазинаучных размышлениях. Нельзя сказать, что он сознательно провоцировал или стремился быть парадоксальным, скорее, его всегда притягивали странные области, зоны эстетической и интеллектуальной неразрешимости. Именно в них открывается безосновность, приостанавливается суждение о мире, что дает возможность безмолвной его части высказаться посредством твоей речи. И не надо обманываться, если речь эта выглядит «научной» или «теоретической». Мне, например, куда ближе жанр эссе, просто зачастую терминология и аппарат современной философии позволяют упростить путь к сути вопроса.

Кино, литература, искусство переполнены анонимными голосами, тихими аффективными высказываниями, постоянно остающимися в тени авторской воли, в тени «произведения». Мало кому удается стереть себя настолько, чтоб они стали хотя бы различимы. (Мандельштамовские «Стихи о неизвестном солдате» – один из редких и удивительных примеров.) Но, возможно, только благодаря им, даже неслышимым, обретается то особое измерение, когда нам начинает мерещиться бесконечность, когда она становится ощутимой почти материально.

Дело исследователя осложняется тем, что эти высказывания должны стать суждениями. Теми самыми суждениями, которые когда-то запретил Витгенштейн.

Полагаю, что с его точки зрения, сам предмет моего анализа, а именно «коммуникативный образ», – это как раз то, «о чем невозможно говорить».

И вправду, уже само это словосочетание вводит в заблуждение, поскольку в нем «коммуникация» понимается, прежде всего, как отношение общности, которое остается после того как коммуникация (в привычном понимании этого слова) прервана, а «образ» принципиально выведен за рамки любого изображения. На «коммуникативный образ» нельзя указать прямо. Это своеобразный остаточный (призрачный) момент существования, который проявляет себя только тогда, когда субъект умолкает. Он находится в зоне предельной слабости, или, как мог бы сказать Деррида, «такой слабости, которая слабее, чем слабость, противопоставленная силе». Наше восприятие слишком сильно, чтобы эти образы почувствовать. Наш ум слишком изощрен, чтоб им доверять. Но это лишь до тех пор, пока не встает вопрос о том, кто такие «мы» и что это за «доверие», на которое каждый из нас в какой-то момент готов опереться.

А может, «доверие» и есть всего лишь то, что позволяет нам говорить «мы»? В таком понимании оно не больше, чем коммуникативный образ.

Доверие – одно из тех слабых, крайне непрочных отношений, которые связывают нас друг с другом. Чаще всего мы о нем и не задумываемся, пока не сталкиваемся с тем, что его уже нет, что оно вдруг разрушено. В доверии нет никакой надежности. И именно на этой зыбкой почве перепроверяет себя безосновное суждение, существующее лишь до тех пор, пока доверие к нему сохраняется. Пока этика общности, не сводимая ни к каким правилам и предписаниям, удерживается.

Я далек от того, чтобы считать присуждение мне Премии Андрея Белого какой-то формой признания. Я готов видеть в этом толькодоверие. То самое доверие, которое не надо оправдывать. Которое просто не хотелось бы потерять.