Может быть, переводчика – воспользуемся мандельштамовской формулой – «влечет стесненная свобода // Одушевляющего недостатка». Словно он захвачен тем, чего в его собственном опыте и языке нет, но без чего, как ему кажется, они неполны и что он, каким-то образом эту неполноту чувствуя и полноту предощущая, пытается в родную словесность внести. Иначе говоря, переводчик работает не столько на донорскую литературу, сколько на литературу-восприемницу и, обращенный, как считается, к уже состоявшемуся и достаточно далеко отстоящему прошлому, воплощает, напротив, некое непредвосхитимое будущее. Причем оно непредсказуемо, в том числе, для него самого. Послушаем, как взаимоуничтожаются – вроде бы должны были взаимоуничтожаться – слова в процитированных полутора строчках Мандельштама: «свобода» - и «стесненная», «свобода» – и «недостаток», «стеснена» – но «влечет», «недостаток» – но «одушевляющий»… Грозящее взаимоуничтожение слов перерастает в родовое напряжение, а это напряжение дает слову взрывную, но чуть было не ушедшую в ничто силу, так что слово здесь и сейчас, снова и снова как будто хоронит и рождает само себя разом. Бикфордов шнур. Мёбиусова лента.

Так ведет себя поэт. Но так действует и переводчик – там, конечно, где выходит за пределы только лишь ремесленного умения и профессиональной добросовестности. В случае переводящих стихи это вроде бы очевидно и даже в какой-то мере неизбежно, а применительно к переводчикам прозы? Юрий Чайников – один из таких переводчиков. Думаю, он не случайно предпочитает писателей, которые (опять Мандельштам) «работают с голоса» и обращаются к читателю с «прямой речью». Таков Михал Витковский и его не умещающиеся в любой определенности Марго и Б. Р., эти identities in motion (вариант джойсовского work in progress). Таков Войцех Кучок с его выламывающимися из рамок, зыблющимися для самих себя и неутолимыми ничем найденным героями-повествователями. И таков, конечно же, главный автор Чайникова – Витольд Гомбрович. Напомню знаменитое начало его «Дневника»:

Понедельник.

Я.

Вторник.

Я.

Среда.

Я.

Четверг.

Я.

Характерно, что записи в гомбровичевском дневнике помечаются не числами (уникальными), а днями недели (повторяющимися): казалось бы, круговорот одних и тех же дней, как и всё того же одного «Я». Ан нет. Особая, нагруженная смыслом пустота местоимения (вместо имени) и порядкового номера (вместо количественной точности) – именно тот «одушевляющий недостаток», «стесненная свобода» которого «влечет» дальнейшие сотни и сотни страниц текста, повторяющегося лишь в одном: в неотступном поиске «Я».

Писатели Юрия Чайникова и герои этих писателей, можно сказать, себя не знают, поскольку – рискну предположить – предстоят не всевидящему автору, а лишь знакомящемуся с ними читателю. Они, как правило, «незрелые» (важное гомбровичевское словцо) и только ищут себя. Ищут в речи и вместе с речью. А она движется наощупь – сбивается, забывается, возвращается назад, окликает и откликается, переспрашивает и передразнивает. Голос здесь противостоит письму, как, во всех смыслах, неверное – правильному и потому правящему, как всегда не готовое – уже всегда готовому, как, наконец, частное и здешнее – всеобщему и повсеместному (так, рискну сказать, польский в сознании переводчика и на сегодняшней переводческой карте мира противостоит английскому, или уже пора сказать – англоамериканскому?). Но, доходя до нас через письмо, голос опять-таки живет этим противодействием и натяжением. Он – именно как голос – драматически обращен к нам, приближен вплотную и как бы непосредственно, напрямую, прямо сейчас движет нашим восприятием. Переводчик – фигура послевавилонской эпохи, породившей раскол не только между языками, но и в самом языке, в каждом его слове и между словами.

Двадцать лет назад переводчик Юрий Чайников впервые познакомил читающих по-русски с «Порнографией» и фрагментами «Дневников» Гомбровича. Дальнейший путь переводчика был размечен вехами того же имени. Теперь «Дневник», этот, вероятно, самый еретический из польских текстов ХХ века, лежит перед нами целиком. Какое место он найдет, какой отклик получит в читательском сознании, в сегодняшней российской словесности? Испытание предстоит обоим.