Почти каждый человек, который начинает заниматься литературой, а тем более поэзией, очень быстро узнает веселое имя «Данила Давыдов». Ностальгический момент: однажды, когда я совсем еще юношей решился познакомится с литературным сообществом, кто-то из знакомых дал мне телефон Данилы Давыдова. В тот день, правда, он был занят празднованием своего дня рождения: это событие, куда я попал позже, сейчас выглядит чем-то невероятным — место и время, где могли встретиться литераторы совершенно разных взглядов и эстетических ориентиров — прообраз шумной республики поэтов.

Данила Давыдов многим кажется почти что персонификацией московской литературной жизни, словно бы в нем живет само ее существо. Отчасти поэтому иногда бывает сложно говорить о том, что он сделал для отечественной словесности, настолько этого много и настолько глубоко оно внедрилось в то, как мы думаем о современной литературе и как мы ее представляем. Отчасти об этом говорил Александр Чанцев в своей речи, а я бы хотел еще несколько слов сказать о поэзии нашего лауреата. Кажется, Давыдов как филолог уже сам сказал все о том, как читать его поэзию. Разумеется, он говорил при этом не о себе, но о близких авторах — о примитивистских течениях в русском авангарде и у следующих за ним неофициальных поэтов, о своих ближайших современниках, сотоварищах по поколению, для которых он придумал до сих пор будоражащий воображение филологов термин «некроинфантилизм». Но в общем-то было понятно, что через эту призму можно смотреть и на стихи самог Давыдова, который культивировал домашнее и свойское отношение к невнятице и чертовщине мира постсоветских московских квартир.

Можно назвать это «московским текстов», эволюционировавшем от чудаков Андрея Белого к мамлеевским юношам, а уже оттуда к Давыдову, который поразительным образом смог разглядеть во всей этой московской чертовщине что-то беззащитное, трогательное. Такое вот сопереживание нечеловеческому, которое вошло в моду спустя несколько десятилетий после того, как было с примечательной убедительностью опробовано Давыдовым в стихах. Но так же, как в них есть место для нечеловеческого, в них есть место и для человека — вообще мир стихов Давыдова — обин из редких в русской поэзии, где в общем-то можно жить. В нем бывают свои радости и, конечно, свои печали, но в целом он вполне пригоден для жизни и, что самое важное, в нем много надежды.

Эта теплота человеческого присутствия — столь редкая в русской поэзии в целом и вдвойне редкая сейчас — характерна и для Давыдова-критика: все это внимание к совсем малотиражным книжкам и поэтам, ведущим совсем уже глубоководное существование — как сильнейший этический императив, согласно которому каждого нужно встретить и обогреть, проявить внимание. Отсюда и многолетнее подвижничество в книжной хронике журнала «Воздух» — такой панорамы русской поэзии и такого собирания земель не было ни до ни после. Но, в то же время, не хотелось бы раскладывать образ Данилы Давыдова на разные части — поэта, прозаика, критика, ученого: в его случае все это с трудом отделимые друг от друга идентичности, которые главное трудно понять одну без другой.