Дорогие друзья и коллеги!

Вручение премии Андрея Белого Николаю Байтову – большая радость для всех любящих этого единственного в своем роде автора. Мы чествуем Байтова как автора сборника «Думай, что говоришь», составленного из рассказов, написанных за многие годы, ставших классикой современной новелистики, – но могли бы, в ином случае, говорить о Байтове-поэте, Байтове-литературном организаторе, Байтове-художнике, Байтове-издателе (совместно с Александром Барашом) легендарного московского самиздатского журнала «Эпсилон-салон»… Впрочем, даже и в рамках прозы Николай Байтов многогранен и неуловим. В то же время его творчество на каком-то следующем уровне концептуально целостно. Впрочем, само понятие «концептуальная целостность» в отношении Байтова предстает оксюмороном.

В свое время в одноименном эссе Байтов предложил понятие «эстетика не-Х». Он формулирует особенности некоего весьма трудно определимого способа культурного поведения «Х», которое характеризуется, к примеру, «внятностью». Напротив, декларируемая Байтовым «эстетика не=Х» характеризуется неуверенностью и эклектизмом. Иными словами, перед нами программа антиконцептуального – неуловимого, неопределимого в конечных терминах – типа творчества. Занимательно, что, став своего рода «маркой» Байтова (т. е. концептуализировавшись, пусть и на метауровне второго порядка), «эстетика не-Х» немедленно была опровергнута самим писателем: в книге Владислава Кулакова «Постфактум» приводятся фрагменты байтовского письма к нему: «Что касается “Эстетики не-Х”, то я не перестаю удивляться, что она до сих пор производит впечатление на людей… Наверное, потому, что она написана “со страстью”. И все принимают ее за мое credo. Однако это не так: хотя она действительно имеет какое-то отношение к моему credo, но не совсем с ним совпадает. А страсть почти вся симулирована (причем, на мой сегодняшний вкус, – симулирована топорно: выпирают чрезмерности, которые сразу выдают искусственность, деланность интонации)…» И далее: «Сегодня у меня “не-Х” превратилась бы в протест против дискурсивности вообще». Мы видим, что антидискурсивный манифест, приобретший в глазах компетентного читателя дискурсивный характер, тут же отметается, переадресовываясь «автору-штрих», некоему трудноуловимому, но отделенному от автора персонажу.

Игры с уровнями рефлексии, отчасти конкурентные с концептуалистскими, отчасти пародирующими их, составляют один из важнейших пластов байтовского творчества. При этом математический ум Байтова заставляет прочитывать его тексты, построенные на логических или иных парадоксах, на нескольких уровнях – как мистическую притчу, как притчу постмодернистскую (Байтов одно время ходил в главных претендентах на «русского Борхеса», что, конечно, неправильно, поскольку нивелирует особость и русского, и аргентинского писателей), как математическую задачу: вспоминаются такие знаменитые рассказы, как «Кошка Шрёдингера», «Фиксатор буквы», «Клетчатый суслик»… Другие тексты построены на сложных смещениях тех самых дискурсивных пластов, на проблеме языка, проблеме документа, в том числе отчуждаемого: последнюю область Байтов – часто вместе со Светой Литвак – активно разрабатывает как в своих бук-артистских и «отложенных» перформативных работах («Лесная библиотека»), в реди-мэйдах и ассамбляжах, так и в «просто прозе».

При всей постановке максимально важных, глубинных задач текстообразования (вспомним хотя бы такой принципиальный рассказ, как «Детская смертность», Байтов умеет и любит оставаться увлекательным и остроумным. Его тексты существуют одновременно и в пространстве множащихся интерпретаций, и в сфере чистого удовольствия от чтения. Нельзя не порадоваться еще раз обретением Николаем Байтовым достойной награды.