Their scrolls tell the story of Dinanukht, a half man, half book,
who sits by the waters between the worlds, reading himself (1).

EliotWeinberger

Мои разрозненные замечания о книге А. Барзаха, снискавшей признание, чему свидетельством присужденная автору премия Андрея Белого, вряд ли помогут кому-либо понять своеобразие книги и не вполне очевидную ее необычность. Скорее, они относятся к моим личным ощущениям, а также к тому, что с долей скепсиса можно назвать сопутствующими размышлениями.

Каждое из них неизбежно начиналось с вопроса: что же такого обнаружила книга, название которой следует читать как «Причастие прошедшего зрения» и недоверие к которому возрастало по мере чтения, расширяя контр-пространство между неким итогом (в каковой оказывался включенным и я – читающий) и опять-таки предвосхищением подобного «итога»? Явилось ли это результатом грамматической амбивалентности или, паче того, образования области постоянного смещения смысла, либо оксюмороном, предлагавшим карту чтения?

Да, я, бесспорно, странствовал по именам, которые мне не отвечали, потому что были написаны не моей рукой. Конечно, я как бы «впервые» узнавал их в прозрачном коконе собственной памяти, отдавая отчет, что названию должно порождать если не чувствопричастностик тому, что определяет европейское мышление в целом, т. е.зрению, – то некое подобие резонанса… однако не с восклицанием ли, – помнится, подумал я, не дойдя еще до второй части книги, – Фрейда в 1904 году в Афинах: «И все это реально существует так, как нас об этом учили!»

Венето, Леньяро, Равенна, Виченца, Болонья, Угуццони, Агрикола Сонка, Аццогуиди, Tynianov, Гаризенда, prospect Mechnikova, Сан Петронио, Падуя, Леньяро, Literatura, Сан Витале, Cкровеньи, Сан Микеле и т. д до последних страниц, где странствие глаза завершается в Сан-Франциско и что, надо полагать, неспроста. Об этом знают те, кто смотрел на Китай, лежащий на закате за океаном.

О чем эта книга, — спрашиваю я себя и в этот момент, здесь – написанная неброско, вне алчной торопливости, «повествующая» о более, чем простых вещах… нет, пожалуй, лучше сказать – о вещах, сложность которых даже не взыскует быть предложенной в качестве таковой.

В ней не найти претензий на создание «шедевра, изменяющего общество», «преображениястраны» во что-то энциклопедически-немыслимое, в поле ее рассказа не сыскать следа посягновения на «интуитивные пророчества» или же на роль «поводыря», изводящего из «тупиков и лабиринтов собственного эго» и всего прочего, о чем, вопреки освоенному всеми хитроумию, доводится слышать ежечасно.

Для меня книга А. Барзаха, невзирая на обилие исторических / «конспирологических» деталей есть история про нанизывание бус на не связанную концами нить. Состоящая из возрастающих по своей длительности фермат (я бы вообще ставил этот значок из точки и полукружия поверху перед каждым абзацам), образующих в результате собственный узор.

Тогда почему премия? За дыры? За то, что не присутствует? А почему не такая же прекрасная безвестность, обобравшая его прежние критические работы и чему мы причастны в той или иной мере? Но смею предположить – за то, что именно в этой книге А. Барзах сумел представить действительно неуловимое превращениевосстанавливающегочтения вкритическое письмо, а затем, не понять, собственно, в какой миг, сумел открепить одно от другого, соположив по нужным осям.

А. Барзах известен широкому кругу читателей какчитающий/пишущийкритик. В поле его внимания и сегодня остаются известные действующие лица сцены словесности и разного рода машины, их соединяющие. Разумеется, с одной стороны материал, с которым Барзах имел и продолжает иметь дело, настолько бесстыдно очевиден, что даже у такого близорукого, как я, возникает подозрение, что это неспроста, как и Сан-Франциско, например, заключающий зрение в обратную перспективу.

Мандельштам, Чоран, Вяч. Иванов, Анненский, Гуссерль… что-то из близлежайшего незначительного соседства, но главное –колеясоположений. По которой никто не рискнет пустить колесо. Он пустил. Даже виляя, оно сбило несколько пустых бутылок, в которых на поверку не оказалось никакого послания. Не потому что не было моря или желания.

Однако нужно ли упоминать о принципе домино и правиле умножения пустых бутылок, равно как и об отсутствии в определенный момент рождественской открытки здесь, на подиуме?

Книга А. Барзаха, как было сказано выше, называется «Причастие зрения прошедшего времени». Не станем более останавливаться на причастности. Задержимся лишь на «зрении» А. Барзаха. Причастность которому, какнастоящему, иными словами, как присутствию в уже декларированномотсутствии(прошедшее, как мы понимаем,не естьнастоящее) дана в самом предложении.

Феноменология зрения, видимо, не равна, объявленной позже в этой же книгефеноменологии обыденных вещей. Так называется вторая часть. И не потому, что мы легко и дружески не цитируем Фрейда, в особенности его пассаж из «Психопатологии обыденной жизни», звучащий таким образом:

Я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забывания, которые я наблюдал, по большей части, на себе самом. Я отличаю забывание впечатлений и переживаний, т. е. забывание того, что знаешь, от забывания намерений, т. е.неисполнения чего-то[курсив мой – атд.].

Не цитируем, полагаю, потому, что «Видимое» и «Раскрытое» не дают предмет видения без того, чтобы не обеспечить также и предмет говорения, а потому во второй части словно попадаем в поле зрения некоего хирурга, в котором видим постепенное исчезновение первой части, – как жизненно ненужной.

Избавиться отговорениявозможно отнюдь не в молчании, но лишь в пристальности, чья концентрация исчисляется астрономической степенью; в длительности наблюдения, превосходящей воображаемое терпение наблюдаемого объекта.

Я знаю, что не имею права говорить вообще, как, впрочем, каждый, об ощущениях и чувствах кого-то, кто пытается, к примеру, спасти… хотя бы себя, наблюдая исчезающего себя в предпринятой попытке. Отклонения в сторону Аристотеля в данный момент не рассматриваются, так как сегодня спрашивание заключается не столько в том,кто «я», но –где оказывается«я», пусть даже в нескончаемом спрашивании / смещении местоимения книги.

Я мог бы сказать больше, перечислить мысли, которые с легкостью возникали и столь же беструдно, безо всякого следа исчезали в процессе чтения: пауз, пробелов (неосязаемая азбука Бройля), где даже приглашение провести пальцем по обрезу бумаги – пережитьпространственное мгновение(да не устрашит нас в этом месте Бергсон!) – есть визуальное воплощение не связанных концами нитей, сходящихся в точке разъединения, подобно бутылке Кляйна (или же его парению над улицей на другой стороне луны), треугольнику Пенроуза или какой-другой досужей забаве алгебраистов.

Думаю, что слова Зебальда, сказанные в адрес Вальзера, «ясновидец малого» – могли бы вполне совпасть с profile А. Барзаха. Одновременно с тем я намерен продолжить: дело не в умении или способности видетьтоилииноевтомилииноммасштабе… дело вдлительностинаблюдения, в способности очевидной отваги наряду с полным изъятиемselfindulgenceотносительно себя в проживании этого опыта. Наблюдения – «малого», однако – в горизонте терпения, которого мне столь не хватает, чтобы написать эти слова, которые произношу сейчас, их читая.

Но и терпение не главное. Важнаустойчивостьзрения как непереходного действия.

Тогда возможно вообразить иное направление. Поскольку в странном и абсолютно не общепринятом действии открепления бытия от небытия, его, А. Барзаха, высказывание находит дыхание, едва ли не в пневматическом смысле. Что удается только шерпам. Или тем, кто находит себя в местности, которой всегда уже не существует и, возможно, не существовало – я говорю о нашем присутствии здесь. И, попирая законы «источниковедения», позволю закончить замечания цитатой из книги, о которой шла речь:

Я порылся в кармане, нашел двухцентовик и бросил его... раздался плеск... подземелье оказалось на метр заполнено водой – и вдруг по тому, что только что было воздухом, пустым пространством немой тьмы, взрезая, взлохмачивая его, побежали круги, они изогнулись у соседних колонн, сложились друг с другом, образуя странные узоры под стать мозаике, оказавшейся под ними, пропали – и через какое-то время вернулись, почти не ослабев, от противоположной, потерянной во тьме стены.

И в тот момент, когда волны, в такт которым качалась тусклая мозаика, снова начали затихать, на середину освещенного пятна между колоннами выплыла красная рыбка, ихтиос, древний символ Христа...

Оказалось, что можно зажечь свет, кинув в автомат 50 центов, и тогда вода становится водой, колонны колоннами, рыбка рыбкой.

Т. е. горы есть горы, реки – есть реки.

1 «В этих свитках повествуется о Динанухте – полу-человеке, полу-книге, – сидящем у вод между мирами и читающем самого себя». – Э. Уайнбергер.