0. Четвертая номинация нашей премии отличается от трех предыдущих процессуально. Никакого шорт-листа – совещательные усилия пяти менее равных членов жюри, суверенное произречение двуликой пифии отцов-основателей, Бориса Иванова и Бориса Останина. Обычно два-три кандидата, и не всегда ясно, кто будет выбран. На сей раз ситуация совершенно иная: кандидатура одна, никакого выбора. Почему так получилось и хотелось бы пояснить.

1. Премию получила как бы книга, и лишь потом двое наших лауреатов – даже не авторов, а так, перелагателей. Между тем, даже оставляя в стороне чисто формальные достижения, они совершили подвиг. Марк Белорусец – на вскидку – влачил сизифов камень своих переводов не менее четверти века (личное отступление: я сам двадцать лет как знаю (телефонный) голос и (почтовый) почерк Марка, но впервые увидел его на московском оглашении; с удовольствием отмечу попутно, что Белорусец изначально контактировал с кругом премии Андрея Белого и ее основателей, с Аркадием Драгомощенко и Борисом Останиным в частности). Татьяне Баскаковой удалось то, что пока никому у нас не удавалось, – воссоздать перекрученные нити-связи обжитой художественно-исторической вселенной с болезненным микрокосмом целановскогоunheimliche, что невозможно без крайне рискованного путешествия на край безумия. Только такою ценой и можно ввести читателя в целановский мир.

2. Да, только приняв правила игры, навязанныеэтимпоэтом, можно отпраздновать парадоксальный успех его перевода, переноса в иной язык. В этом и состоит прорыв этой книги – напомним, что Марк Белорусец уже издавал в Киеве свои переводы, что увидел свет импозантный, но при этом унывно местечковый в своей бездушно-благодушной мозаичности двухтомник академически сверстанных целановских штудий, вклад в который внесла и Татьяна Баскакова. Но Целан не сводится к сумме своих стихотворений, не уловим позитивистскими клише. И парадоксальность успеха переводчиков (для простоты назовем их так) состоит в том, что цель, к которой им надлежит стремиться, – показать недостаточность своих усилий, вскрыть не полноту смысла и не законченную форму, а чреватую бесформенностью пустоту.

3. В чем же исключительность Целана? Вот что говорит об этом крупнейший философ современности Ален Бадью. Напомню, что он ввел философское (подчеркиваю, философское, а не, скажем, историческое или ли-те-ра-ту-ро-вед-чес-ко-е) понятиевекпоэтов. Согласно Бадью, в истории имел место такой период, когда философия в силу внутренних проблем (так называемыхподшитийилишвов) не справлялась со своими задачами и отдельные ее функции взяла на себя поэзия. Когда стихотворение раскрыло и удержало поколебленный смысл самого этого времени, когда поэзия нескольких поэтов обеспечивала пространством совозможности матему и поэму, политику и любовь, обеспечивала самую искушенную формулировку опыта современного человека. И Бадью предлагает полный, законченный список поэтоввека поэтов: это их провозвестник Гёльдерлин, затем Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа, Мандельштам (не могу не порадоваться в скобках и чутью французского мэтра, и за отечественную поэзию) и Целан. Целан, который вторит своим мрачным, сумеречным безумием по-своему светлому, рассветному безумию Гёльдерлина. По словам Бадью, «творчество Пауля Целана на последнем краю и изнутри поэзии выражает конец века поэтов. Целан завершает Гёльдерлина» – вот где истинная коллизия невозможной встречи Целана и Хайдеггера.

4. Да, как уже было сказано, перевод Целана – дело неблагодарное, это, конечно, вызов, но вызов не столько переводчику, сколько языку, который предстоит для этого перевода надорвать. Не только потому, что сама целановская поэтика построена на разрывах и зияниях. Ему, единственному, должно быть, великому поэту-переводчику (не будем бередить тень Бориса Леонидовича), ведом взывающий к жизни, к событию хлад немотствующего межъязыкового, межсмыслового зазора. Зазора неустранимого, но продуктивного. Частного, но бесконечно важного случая пустоты, которая, согласно Бадью, служит необходимым условием любого события – и не только, конечно же, поэтического.

5. В качестве иллюстрации. Почти одновременно с Целаном вышла другая книга, также итожащая огромный переводческий труд, также предъявляющая читателю как бы законченный образ вселенной большого поэта – имею в виду полное собрание стихов Константиноса Кавафиса. Но насколько разные роли играют эти книги! Русский Кавафис отныне закрыт, мы имеем неоспоримый мемориал и памятник, к которому возможны разве что отдельные уточнения или пристройки. Книга же наших лауреатов вскрывает пустоту, разрыв в самой смысловой тканине русской словесности, пустоту, требующую своего наполнения, обживания, насаждающую, иначе, свое отрицание, диктующую снятие. Противостояние – отнюдь не шпенглеровское – замкнутой, конечной телесности с пустотой и, стало быть, бесконечностью. Внутри Целана – пустота... Та пустота, в которой только и может родиться новое. Может, по Бадью, иметь место событие. Полон – лишен потенции – тот язык, на который Целан не переведен.

6. Работа наших переводчиков безнадежна – равно как безнадежна и поэтическая судьба Анчела, но они, поверьте, расчищают территорию для дальнейших, в свой черед безнадежных начинаний. Что-то уже произошло – смотри, например, переводы Анны Глазовой. Это и зовется жизнь. Честь им за это и хвала. И спасибо за выстраданную для нас пустоту.