У этой книги [1] только две возможности — либо она станет культовой, либо ее навсегда забудут.

По своему жанру это как будто дневник, но определению такому все сопротивляется. Записи идут подряд, без разделения на даты, в тексте прямо говорится, что написан этот как-бы-дневник на заказ, с расчетом на публикацию, а главное, его отличает несвойственное дневнику отношение к самому предмету описания, т.е. к проживаемому. Проживаемое — то, что можно было бы воспринять как “экзистенцию” — само по себе не имеет для автора никакого смысла. Оно может приобрести и приобретает какой-то смысл, только если становится материалом для литературы. Короче, это художественный текст в форме дневника, т.е. именно та самая литература.

Для того чтобы что-то понять в этой литературе, попробуем для начала просто составить инвентарную опись материала, с которым “работает” Богданов, а потом попытаемся передать, пусть скомканное и субъективное, впечатление от того, что у него в результате получается.

Список составить нетрудно; единственная сложность — понять, с чего этот список начать. Поставив нечто на первое место, мы тем самым помимо воли это “нечто” выделим, а у Богданова все компоненты равноценны. Поэтому сразу оговоримся, что порядковые номера условны и взаимозаменяемы.

1) Погода

Это либо подробно пересказанный прогноз погоды по радио или телевидению, либо — и это наиболее “литературное” из всего, что есть в этой книге, — описание погоды за окном. В таких описаниях прорывается то, что Богданов (неуспешно) пытается скрыть, сознательно подавить в себе или в тексте (в его случае это одно и то же), — что он прежде всего поэт. (Добавим от себя — гениальный.) Впрочем, об этом свидетельствуют не только описания погоды за окном. Начало книги, пока автор не наступил себе на горло, — поэзия сплошная.

2) Чай

Тема чая имеет у Богданова три аспекта: “ритуальное” приготовление чая, как правило, ночью, доставание чая всякими сложными путями, так как чая в продаже нет или почти нет (время действия — самые тощие горбачевские годы) и, наконец, размышления о чае. Этого последнего совсем мало. И почти полное молчание о чае как наркотике, хотя книга Богданова имеет прямое отношение к так называемой наркокультуре (как, впрочем, и к так называемой шизокультуре).

3) Последние известия

Подробно пересказанные из газет и теленовостей последние известия, всеми теперь уже забытые события, упоминания каких-то премьер-министров, диктаторов, переворотов, покушений, государственных визитов и т.д. и т.п. Ряд этот выглядит как “внешний бред”, на фоне которого бред внутренний, личный, приобретает черты “нормальности”.

4) Вулканы и землетрясения

Из всех событий, происходящих в мире, — это то, что автора интересует больше всего и прежде всего, то, информацию о чем он старательно выискивает во всех газетах, по всем радиостанциям. Это предмет наиболее стойкого авторского эсхатологического бреда, явно связанный с какими-то неясными личными ожиданиями, с одной стороны, и предстоящим столетним юбилеем Хлебникова, понимаемым как событие космического ряда и масштаба, с другой.

5) Книги

Кажется, наиболее обширная тема “Заметок”. Богданов перечисляет огромное количество книг, которые либо должны выйти (он переписывает их из книжного обозрения), либо уже вышли и их необходимо где-то достать, либо те книги, которые ему приносят почитать, или, наконец, те, что оказываются на его книжной полке. Книги можно разделить на две равные, по значению для автора, группы: Хлебников, предмет религиозного экстаза и вожделения, поскольку книги любимого поэта у Богданова нет, и книги о Востоке в самом широком, можно сказать безграничном, диапазоне. Понятие “Восток”, однако, в богдановском понимании необходимо несколько если не сузить, то конкретизировать, для чего на понятие “Восток” следует наложить понятие “Хлебников”, в результате чего получится “Азия”. При всей необычайной всесторонней чувствительности Богданова его “культурная голова” повернута в одну сторону. У него почти нет упоминания о “западных” авторах. Исключение составляют только имена нескольких художников, старых нидерландцев. Восток (Азия), наоборот, интересует его необычайно, вплоть до самых специальных, сугубо научных, мелких публикаций. При этом он сам как будто отождествляет себя с культурой чань [2], но тема “Богданов и дзэн-буддизм” — особая, я не решился бы ее касаться. Мне только кажется, что дзэн, как и Азию в целом, Богданов понимает (воспринимает) эстетически, т.е. не как религиозный или философский феномен или особую духовную практику, а скорее как художественную форму. В одном из ненужных предисловий К. Кузьминский, кажется, очень точно, “в десятку”, описывает тип чтения Богданова: “так — “наискосок”, наверняка, леон л. богданов читал глянувшиеся ему книжки”. Похоже, что дзэн, Восток, Азию Богданов воспринимает именно так — “наискосок”.

6) Люди

Людей у Богданова три: Верочка, мама и Кира. Из предисловия ясно, что речь идет о Кирилле Козыреве, одном из двух составителей “Заметок”. Другие люди есть тоже, но они где-то далеко, на значительном расстоянии. О всех трех Богданов пишет с необычайной нежностью. Хотя никакими прилагательными не пользуется, нежность стоит за текстом: “Верочка читает “Юность”, купила комплекты за год, за два... Сегодня в связи с отъездом Верочки мы бездельничаем... Мама стирает, собирается пойти погулять... Приходил Кира, вместе послушали передачу о В. Хлебникове. Понравилось”.

Таким образом, подводя итог инвентаризации, можно сказать, что если вынести за скобки “человеческий фактор” (а он и находится за скобками, за текстом), то книга сделана из описания сортов чая, медиального мусора, геофизических сводок и библиографии.

Теперь о том, что у Богданова в результате получается, какого типа воздействие на читателя оказывает эта настойка... нет, лучше — заварка.

Для описания воздействия, а я могу опираться, к сожалению, на ощущения всего лишь единственного читателя, т.е. на себя самого, мне придется прибегнуть к понятию, в аналитическом тексте недопустимому. Я, однако, не только к нему прибегну, но и попробую его хоть как-то объяснить, чтобы оно не выглядело уж совсем невразумительным всхлипом. “Заметки” Богданова не просто потрясают, они “переворачивают душу”. Что значит “перевернуть душу”? Это значит — взболтать то состояние относительного равновесия, в котором находится каждый из нас, нарушить тот выработанный годами тонкий баланс между внутренним и внешним “я”, между этими “я”и социальным пространством, природой, космосом, смертью и пр. и пр. Если нам “перевернуть душу”, мы оказываемся голыми и незащищенными перед чем-то огромным и необъяснимым, надвигающимся на нас, как в страшном сне или фильме ужасов.

В культуре, а конкретно в литературе, таких художников, которые сдирают с нас кожу, раз-два. Может быть, только раз: Платонов, конечно. И в этом смысле автор “Заметок” — побочный родственник Платонова. Но только побочный. Прямой же литературный папочка Богданова — Поприщин. А мамочка — Сэй-Сёнагон. Из их “гремучего брака” и возникает Богданов.

В том, что Богданов — поприщинский отпрыск, для меня лично нет ничего удивительного. Все мы вышли из “Записок сумасшедшего”. Кто мы? Андрей Монастырский, например, со своим “Каширским шоссе” и метафизикой ВДНХ, Пригов, вопящий свои сакральные азбуки и написавший 27 тысяч стихотворений, Звездочетов и его “Мухоморы”, Юра Лейдерман с бредовыми, никому не доступными текстами, Кабаков со своим “Человеком, улетевшим в космос”, Игорь Макаревич, вырезающий из дерева череп Буратино [3]. О петербургских психах молчу, поскольку знаю о них только понаслышке, но говорят, у них там гнездо. Любой читатель этот список легко дополнит.

Нетрудно заметить, что большинство примеров взяты из искусства изобразительного или из области, пограничной между изобразительным искусством и литературой. Но столь же нетрудно заметить, что именно на этой пограничной линии и возникает сейчас все наиболее, скажем так, “радикальное” в самой литературе — Сорокин, тот же Пригов, “Мифогенная любовь каст”, Бренер, Богданов.

Или вот такой простенький тест. Угадайте автора следующего отрывка:

Лежал на диване. Смотрел на стены и потолок. Много думал, сначала о хорошем, потом о плохом, о смерти. Чтобы не думать, встал и вышел на улицу. Купил в киоске журнал “Здоровье” и потом дома вырезал из него фотографии. Долго. Получилось хорошо...

Пришла Вера. Приготовила обед, на первое гороховый суп, на второе биточки с гречкой. И компот. Долго сидела со мной...

Утро хорошее, солнечное. Вера пришла, принесла камыши и поставила в банку с водой. Потом открыла окно, вытерла всюду пыль. Она все делала и напевала. Тихонько. Я сидел в уголке и вырезал фотографии из журнала...

Нет, не угадали. Это не Богданов. Это мой собственный текст из “Дневника М.”, являющегося частью проекта “Белые шарики”. Я только для пущего сбивания с толку допустил невинный подлог, заменил в своем тексте две буквы. У меня не Вера, а Нюра. Проект “Белые шарики” был реализован в 1989 году, через два года после смерти Леона Богданова, о существовании которого я узнал 13 лет спустя, осенью прошлого года, когда Кирилл Кобрин (у меня есть свой Кира) принес мне почитать “Заметки о чаепитии и землетрясениях”.

В “Дневнике М.” я Богданова, не зная ни его, ни его текстов, можно сказать, “сконструировал”. Это означает только одно: что и мой концептуальный М., и реальный (или полуреальный) Богданов растут из одного места. Это место находится в художественном сознании, в особом его повороте к безумию.

Генеалогия этого культурного сознания известна: “Записки сумасшедшего”, капитан Лебядкин, Хлебников, обэриуты. Но для “шизокультуры”, к которой принадлежит Богданов, “Записки сумасшедшего” — определяющие. Любопытно, что в огромном списке книг и авторов, упомянутых Богдановым, Гоголя нет. Поприщин вытеснен в глубокое культурное подсознание, он ни разу не выходит на поверхность, благодаря чему, собственно, герой Богданова и сохраняет свою аутентичность.

В этой аутентичности, однако, скрыта одна загвоздка. Выше — может быть, несколько поспешно — было заявлено, что “Заметки” принадлежат и к наркокультуре и к шизокультуре. На первый взгляд это как будто так. Однако, если вглядеться пристальнее, Богданов, как представляется, — скорее Поприщин, а не Гоголь: он аутентичен, не он управляет материалом, а материал им. От того факта, что эта потрясающая книга написана в глубоком наркотическом помрачении, никуда не деться. Или, может быть, она написана во время просветов?

Ответа я не знаю. Да, скорее всего, это совершенно неважно. Какая разница, к той, к другой, к обеим культурам. Важнее другое. “Заметки о чаепитии и землетрясениях” Леона Богданова состоят (должны состоять) не из одной, а из двух книг: видимой, ее мы держим в руках, и невидимой, которой нет (еще нет).

Необходимость такой книги понимали и составители. В своем предисловии К. Козырев и Б. Останин прямо с этой невидимой книги, вернее — с отказа от нее, и начинают. Как составители, они категорически отказываются от каких-либо комментариев по двум причинам. Во-первых, потому, что “по своей жанровой привязке дневники и письма Л.Б. в первую очередь и по преимуществу являютсяхудожественными(выделено авторами) текстами... они замкнуты, самодостаточны, гармоничны и потому сноски, звездочки и конъектурные скобки... оказываются насильственным протезированием самостоятельного и саможивущего художественного тела”. Во-вторых, как пишут авторы предисловия, они “чертовски утомлены книгами... на треть, а то и наполовину составленными из комментариев”.

Что касается второй причины, то она представляется чрезмерно эмоциональной и временной. Что касается первой, авторы абсолютно правы. Разбросать в “Заметках” звездочки и сноски (а их был бы миллион) — означало бы книгу погубить.

Однако уже сам отказ от комментариев свидетельствует только об одном — об их необходимости. Только должны они быть в виде отдельной книги. Тут должны были бы быть и биографии близких Богданову людей, с фотографиями, разумеется, и история его болезни и блужданий по психушкам, справки о книгах, им упоминаемых, и, конечно, история его художества — где, у кого он учился, с кем дружил, кто влиял на него и на кого влиял он сам, с подробным, по возможности, перечнем его работ и местом нахождения.

Если бы такую книгу составил-написал человек творческий, она могла бы стать уникальным литературным событием.

(НЛО. 2003, № 61)

__________________________________

1)Богданов Л.Заметки о чаепитии и землетрясениях // Богданов Л. Заметки о чаепитии и землетрясениях. М., 2002. С. 31—462. Нижеследующие размышления касаются исключительно самих “Заметок...”, а ни в коем случае не целой книги, которая названа по этому тексту. Помещение под одну обложку двух других текстов Богданова — так же, как и предисловий А. Драгомощенко, К. Кузьминского, Б. Констриктора и Б. Кипниса, — я решительно расцениваю как ошибку издания и отказываюсь рассматривать как часть книги, о которой пишу. Наоборот, предисловие К. Козырева и Б. Останина представляется мне в этой книге единственно необходимым.

2) Чань — китайский (и более ранний по времени возникновения) аналог термина “дзэн”. —Примеч. ред.

3) Андрей Монастырский — поэт, художник-акционист, теоретик современного искусства; “Каширское шоссе” — название одного из его текстов. Константин Звездочетов — художник; “Мухоморы” — пародийная “рок-группа”, состоявшая из художников-акционистов (в том числе Звездочетова), в 1981 году записала в домашних условиях концептуалистский музыкально-поэтический альбом “Золотой диск” (впоследствии реставрирован и переиздан на магнитофонной кассете). Юрий Лейдерман — художник, поэт, прозаик. Илья Кабаков — художник, теоретик современного искусства; “Человек, улетевший в космос” — название одной из его инсталляций (подробное описание см. в кн.:Кабаков И.Три инсталляции. М., 2002). Игорь Макаревич — художник. Среди его работ — проект (фотографии, “документация” и пр.) “Homo Lignum”, в котором обыгрывается образ Буратино (см., например, в Интернете:http://www. guelman.ru/slava/texts/makar.html#50). —Примеч. ред.