Тут, в его текстах есть какая-то такая штука, через которую все складывается и связывается. То есть, если штука есть, то может быть что угодно и оно сойдется. Это самый важный пункт, о нем потом.

Кроме того, некоторые вещи, которые кажутся литературой, ею не являются. Тут можно пояснить. Есть, была такая программная музыка. Это судьба стучится в дверь или что-там еще писали про Бетховена или даже он сам. Ну, у него есть и конкретно на тему обниметесь что ли миллионы (да, в самом деле: Зайд умшлунген Миллионен!) А также и в России, во поле березка стояла – где-то у Чайковского, в 4-ой, что ли. Еще бывают прямо звукоподражательные летние полдни с жужжанием и еще что-то в этом роде. В музыке это давно не так. Литература же обычно не замечает этого казуса и продолжает непременно рассказывать что-то такое программное (в чем смысл и тема истории, случившейся с таким-то героем, придуманным автором – желая в той или иной степени выразить себя, отразить чаяния общества и запечатлеть нравы времени). Привычно, не замечается. Это, конечно, странно, за что такое литературе? – но этот вариант ее и считается литературой, хотя, конечно, ею не является. Конечно, это рассуждение из 2011 года, но я могу применить его к Богданову, мы еще читали одни и те же книги (он упоминает какие) – даже в тех же изданиях. Тогда книги медленно менялись.

Для полноты картины не-программности перейдем к искусствам не звуковым и не литературным.

Когда-то (примерно во времена «Чаепитий и землетрясений») была фактически битва флуксуса и венских акционистов. Я себе эту историю однажды понял так, что флуксус считает, что мы (кто понимает) вот тут примерно маленькая бесплотная птичка, которая летает сбоку и сверху от всего этого безобразия, – да и не важно, что это, наверное, безобразие. Именно мы его и дополним по уму, летая тут сверху и сбоку. Птичка такая бесплотная, что, конечно, никакая уже и не птичка, даже не гадит на головы. Акционисты, те наоборот, им надо выбраться из-под тела, выползти из него, они по-другому не могут: истязают себя и царапают, бьются головами и да, конкретно гадят. Ходят на четвереньках по животным кишкам – лишь бы как-то избавиться от всей этой материи, плоти, ее желаний и наросших рамок. Говорят, однажды они подрались – флуксус с акционистами. Что совершенно разумно, чего бы им не подраться, когда встретились? Но это свои ругаются, никто из них не стал бы биться с Глазуновым или Шиловым. Вообще, это же богословский спор: «ты – вот это, типа птичка» у флуксусов, и «ты – не это, не это и еще вот не это, вот-вот не это конкретно» – у акционистов, чей подход – как по мне – выглядит чересчур усидчивым. Да, казалось бы, что проще, чем от чего-то отказаться? Нет, очень сложно и требует физических затрат, зато у флуксуса все просто и легко. Но – не по жизни, там им сложнее соучаствовать.

Здесь все логично: когда-то я думал о Богданове, флуксусе и акционистах, поэтому логично, что они теперь связаны. Потому что я когда-то думал и о многих других, но теперь о них не вспомнил, значит – связаны только эти три точки. Например –антипрограммностью и связаны.

Мне неизвестны обстоятельства тех и других (двоих, двух – флуксуса и акционистов), не считая знания их местностей, но во всякой местности происходит много разного, в том числе и спокойного. Так что разница между ними относится именно к периодам неспокойствия. Можно сказать, что и те, и другие, и Богданов – это искусство войны. Ну, можно было бы, когда было бы понятно, против кого или с кем она ведется. Не с программностью же, о ней никто из них и не подумал вообще.

Богданов как раз и предъявлял собой – собственно, в то же время – объединение их обоих. Если переводить эту тему в пространство, где во поле березка торчит, то землетрясения – акционисты, а флускус будет чаепитиями. Но осталось непонятным про время войны и выбор противника: он не может быть внешним и наглядным, борьба с таким всегда и есть активное сотрудничество с ним в том пространстве, где будет постоянно какая-нибудь судьба долбиться в дверь, обеспечивая программность любому даже жесту.

Человек как социальное животное – ну, по определению, его все время вставляют в какой-либо контекст – оно, конечно (как животное), запрограммировано. Ему надо быть программным, без таких интенций никакой ему карьеры. Кроме интенций у него нет никаких оснований ни для чего (что следует из самой сути программных сочинений, имея в виду и ознакомление общества с предъявляемыми в них позициями).

Коль скоро Богданов не вписывается в эту картину, то надо считать, что мы имеем дело не собственно с персонажем, имевшим такой-сякой облик и определенные пристрастия, сколько с неким агентом письма, который и писал его слова.

В принципе, такой агент извлекаем из любого пишущего, вопрос в том, в каких случаях он идет на разрыв с программностью. Собственно, вся тематика Богданова весьма бытовая – хоть чаепития, хоть землетрясения. Но и в его землетрясениях нет ничего экстравагантного, их можно даже сумерками заменить – даже если бы они были на тему, что наступают последние времена, то зайумшлангенга не предполагается. Что уж о том, что там у него маячит из газет или что кто когда и где делал – тоже никакой программности. А потому, например, что во всех его цитатах нет оценочности, а она – главное. Именно ее наличие, то есть наоборот – ее отсутствие и обнаруживает агента письма, которому все равно, что из сказанного может значить что с точки зрения исторической правды или чего-то такого, теплого.

Да, вот эта штука, которая когда она есть, то что угодно составляется в естественном порядке. С ней разобраться не получилось. И не надо: Богданов писал именно ее.

(Предисловие к публикациям Л. Богданова в журнале «Русская проза», вып. Б)