Имя Анри Волохонского выглядит в ряду лауреатов Премии Андрея Белого столь естественно, что удивляться можно лишь тому, почему этого не произошло раньше. Наверное, дело в том, что сначала должен был настать конец света. Самое смешное, что Анри об этом писал уже почти сорок лет назад. Дадим слово автору:

Монумент

Я монумент себе воздвиг не из цемента:
И больше он и дольше простоит
Цемент как материал не стоит комплимента –
Песка в нем сто процентов состоит

Подверженный злодействию мороза
Выветриванью, порче всяких вод:
Кислот, дождей, растворов купороса
Он сыпется и долго не живет

Иных мой дух желает помещений
Ему ничто – бетонный обелиск
Зато средь гряд восторженных речений
Его ростки прекрасно привились

В пространстве слов отыскивает доски
Мой вечный гроб, мой памятник, мой храм
И лишь из них – отнюдь не из известки
Я мощный дом навек себе создам

И к дивному строенью не из гипса
Придут народы зреть на конуру:
Араб, мечтательный пигмей с огромной клипсой
И даже те что рядом с кенгуру

Чем с пирамид с меня поболе толку
Усмотрит некогда воскреслый фараон
Век меловой в чугунную двуколку
Как сфинкс с химерой цугом запряжен

И в час когда исчезнет всё на свете
Сквозь пар смолы, сквозь щебень кирпича
Вдруг заблестят играя строфы эти
Как Феникс дикий плача и крича.

Сквозь привычную для Анри иронию в этом стихотворении просвечивает определенная доля серьезности. Когда я сообщил ему о Премии за выдающийся вклад и спросил, собирался ли он когда-либо развивать русскую литературу, Анри – неожиданно для меня – сказал: «Знаете, собирался». И это очень радостное и на самом деле довольно неочевидное событие, что автор получил не только проценты со сделанного давным-давно вклада, но в первую очередь само признание в том, что вклад был. А это значит, что ростки привились и рано или поздно дадут плоды. Впрочем, слово «поздно» после конца света звучит как-то легкомысленно...

В чем же заключался этот вклад? Ответить на этот вопрос не так просто, прежде всего потому, что статус классика в отношении Анри – это аксиома (думаю, все присутствующие это понимают), а аксиома в доказательствах не нуждается. Но несмотря на то, что все это понимают, найдется, наверное, немного читателей (я сам также к ним не отношусь), которые с уверенностью могут сказать, что понимают творчество Анри. И мне кажется, что в этом его главная заслуга – не в том, что он открыл нам особые, неизвестные досель истины, и не в том, что проложил какие-то новые дороги, воспользовавшись до этого новыми тропами, а в том, что он поставил нас лицом к лицу с нашим собственным непониманием и при этом сделал это, как сказал бы Хармс, «самым остроумным способом». Обхождение Анри с классическим каноном мировой литературы следовало бы назвать «игрой в классики». Его строфы действительно и блестят (не случайно Анри переложил на русский язык книгу «Зогар», «Блеск»), и играют – тут уместно вспомнить и «Тетрадь Игрейны», и цикл «О картах», да и всю игровую сущность личности и поэтики Анри. Очень удачно изобразил его в своих воспоминаниях художник Александр Путов, с которым Анри в 1977 году в Хайфе сделал книгу «Девятый Ренессанс»: «Мы встретились первый раз в Иерусалиме, не помню точно, где именно <...>. Анри тогда поселился в Тверии, но часто бывал в Хайфе у о. Даниэля <Руфайзена>, и мы встречались там в его церкви. Анри тогда много смеялся, шутил, каламбурил, сыпал всевозможными сведениями из истории, мифологии; говорил он тихо, улыбка сатира не сходила с его губ, вдруг он взрывался, смеясь собственной остроте, с подозрением искоса смотря на собеседника, вопросительно улыбаясь: хорошо ли тот его понимает. Иногда становился серьезным, но ненадолго – сатир в нём брал верх всегда».

Не следует видеть в Анри ни сатира, ни сатирика. Многие рецензенты за этой улыбкой пропускали действительное содержание его произведений – сожаление о человеческой слепоте и ослепляющей глупости. Та огромная работа, которую проделал Анри, заключается прежде всего в освобождении слов от балласта поверхностных значений, очевидных ассоциаций и плоских идей. «Вся человеческая речь – иссохшая река», – говорил архангел Альберту, герою поэмы Волохонского «Фома». «Куда убегает вода исчезающей зелени / И так утекающей лебеди? – вопрошал дух Хлебникова, он же пушкинский серафим, из другой поэмы Анри, „Одно око“. – А пока мы идем, убегают колодцы». Нет ничего более пошлого, чем сравнить поэта с гласом вопиющего в пустыне, но строфы Анри действительно не только блестят и играют, но также кричат и плачут – ведь слово как таковое, даже в своей заумной форме, вряд ли способно сегодня вывести кого-либо из равновесия. И многие сюжеты Анри, на вид отсылающие к самым разнообразным мифам и культурам, на самом деле необыкновенно злободневны – как, например, его «икона Распятия», поэма «Мазь»:

Анна говорит
Кайафа говорит
Народ говорит и все говорят
Иудеи говорят
Христиане говорят
Говорят говорят
Говорят говорят
Мусульмане-басурмане и те говорят
– Сами с усами, – везде говорят
Чем поганее сами тем и говорят

<...> Это композиция знакомая давно
Материя зеленая – бревным-бревно
В рыбье древо-дерево цветной доски
Лишь посмотрел и отошел с тоски

В то же время присущее автору здравомыслие и никогда не покидающее его чувство юмора не позволяют ему заниматься ламентациями. Думается, постоянное балансирование между серьезностью тем и задач с одной стороны и «юмором стиля» с другой объясняется аллергией Анри на принятие внушительных поз и произнесение многозначительных слов. Так, в достаточно горьком по интонации цикле «Лирика в ноябре 1980» он задает себе и нам вопрос, странным образом получивший сегодня, в свете политических импликаций слов «Правое дело» и «Яблоко», совсем новый смысл:

Скажите, не умер ли плач?
Ах зачем мы хороним его при огромном стеченье народа?
Да не вышло бы хуже – лепить его серый калач
Потрясая об яблоко грозную медь небосвода –
Наше правое дело собрало на зрелище тучу ворон,
Так скажите, не умер ли он?

Всем известен принцип Анри в отношении публикации своих произведений: «Просить должны меня, а не я. Всё прочее почти безразлично». Этот принцип, как и многое другое, касающееся «общественного поведения» Анри, можно было бы счесть позой, я же предпочитаю считать это позицией, прежде всего потому что помню его телефонный звонок лет десять назад, когда он, «гордый человек», попросил меня пристроить в печать – поступок для Анри беспрецедентный! – стихотворение «Третий Рим». Мне кажется, то значение, которые он придавал этому стихотворению, будет еще одним ответом на вопрос, почему Анри, в отличие от своего близкого друга, соавтора и, как он сам говорил, учителя Алексея Хвостенко, последовательно отказывался приехать в Россию.

Третий Рим

Кокетливая умница
Та девушка была
Франциска что Ассизского
В ужас привела

Решительный был юноша:
Теснил её конем,
Она же ему – сиську
С антоновым огнём.

Горим, горим антоновым,
Горим, огнём горим! –
Звуком обертоновым
Исходит Третий Рим

С этим стихотворением, напечатанным в октябре 2003 года в электронном журнале «Топос», связана смешная история. Сведущие люди указали Анри на то, что описанный эпизод относится вовсе не к биографии святого Франциска. Тогда Анри исправился и прибавил во вторую строфу один стих. В трехтомном собрании его произведений эта строфа теперь начинается так:

Решительный был юноша
(А может это Лоллий был)
Теснил её конем...

Пусть эта история будет уроком тем, кто считает эрудицию высшей добродетелью. Лично мне дорог в Анри не «каббалист», не «мистик», не «знаток древней Греции и Египта», как описал его Константин Кузьминский, а замечательный поэт и человек, крайне чувствительный к ложному пафосу и многозначительным минам. Несмотря на кажущуюся сложность его произведений, я больше всего ценю их естественность, позволяющую обращаться к ним снова и снова, поскольку смысл лежит не на поверхности, а совершенство формы неисчерпаемо. И я необыкновенно признателен оргкомитету Премии Андрея Белого, оценившему талант Анри должным образом, и прошу не обижаться на то, что сам он не произнес по настоящему случаю должной речи: ведь серьезность позы уподоблена в его поэме «Мина» адской сере. Что же касается оценки таланта и подобающих случаю мин, то есть смысл обратиться все к той же поэме «Мина»:

... в наши дни
Когда чтобы уберечься от козней и злых эманаций
Довольно порожней стекляшки
И забронированные в лучистый вакуум телевизионной линзы
Поэты, политики и спортсмены
Обрели наконец свободу вольно позубоскалить

Маска серьезности стала
Всего лишь видом кривлянья.

Вот, дорогой собрат,
Мои простецкие соображения
Касаемо многозначительной мины

Возможно звучит не так уж глупо:
Ведь шестьдесят мин составляют целый талант.