Анна Глазова – с теми из 14 сонета 1 части «Сонетов к Орфею» Рильке, кто «у корней спят / и жалуют нам от своего изобилия / промежуток из немой силы и поцелуев». Продолжая Рильке в его понимании нечеткости границы между миром живых и мертвых, в его любви к перемене. И одновременно – на стороне предметов, как Франсис Понж, показывая, что и предметы склонны к перемене – но одновременно и к постоянству.

Жизнь землеройки очень интенсивна. Маленькое существо даже только для того, чтобы быть теплее окружающего, должно постоянно двигаться, находить, питаться. Остановка – смерть. Рядом с ней – коралл, за тысячелетия образующий острова. Но оба они живы, и спокойная прозрачная речь Глазовой с ними обоими.

Шепот. Порой смешивающийся с тем шепотом пространства, который Бланшо называет источником всякого письма. Осторожность («не загляну в завязь»). Отказ управлять событиями – способ встретиться с ними в их непредусмотренности, самостоятельности. Избавиться от использования существ и предметов. Оставить их быть. Дикое – это вольное.

Человек идет навстречу деятельным сопереживанием. Верная жертва – не высшему (там она исчезнет бесследно), но равному. Текст как установление связи. Дать возможность предметам и событиям пояснять друг друга. «морошка это подснежники летом когда зима». Человек отходит от мифа и понимает природу как постоянную перемену, а не циклическое постоянство. Одновременно стихи Глазовой показывают, что разговоры об отрезанности современного человека от природы и предметов – только свидетельство личной неспособности говорящего, которую не следует распространять на всех. Есть другой вариант: увидеть узость своего зрения и выйти из нее своей открытостью.

Это метафизика личного самостояния. Мир направления внутрь. Тексты серьезности и ответственности – которым не дает окаменеть не ирония, а сознание собственной малости, желание быть окном для другого взгляда. Тексты, настаивающие на наличии событий (причем и вина тоже делает мир существующим). Это путь через печаль, но если что-то может быть потеряно, прежде этого оно существовало. И земля – то, что хранит. Накапливает культурный слой. Землеройка – это и память. Ощущение Глазовой человека и предмета как недолгого сгущения тумана сходно с культурой средневековой Японии – нужно успеть встретить и полюбить. Глазова напоминает, что цель литературы все же этическая – понять, как можно встретить человека или предмет, услышать его голос, не помешав ему.

Но не только человек встречает, его тело тоже становится местом встречи. Местом течения сквозь него «их», кого трудно назвать, но можно почувствовать. Попытаться увидеть, на примере тела, как в человека и предметы проникает время. Это проникновение в медленный рост предметов. Соприкосновение с ходом времени, который не так ужасен, как показалось когда-то Ахматовой – если не сосредотачиваться слишком на себе. Что делать со смертью? Понять, что наша жизнь появилась из множества смертей – и почему смерть должна остановиться именно на нашей жизни?

Один из путей Глазовой – стремление слова проникнуть в неописуемость жеста. Другой – размышления тела. Плоть мысли. (Сейчас эту линию продолжает Евгения Суслова.) Вне оппозиции «свет – тьма». Есть темный ум, он не хуже светлого, он другой, не обладающий ясной логикой, но позволяющий понять работу холода на окне, куда обычной логике не попасть. Причем это именно ум, со своей последовательностью и точностью.

Ум, понимающий закон различия, неравенства. Закон противоречия. Капля может нырнуть на дно, оставшись собой. Тот, кто прячется в небе, может и спрятать небо. «только сдвиг и наклон / водят мимо отчаяния». Верные пути не прямые (вспомним «этого Мандельштама», который «криво жил, а не прямо»). Рядом с присущим позиции Глазовой риском растворения и молчания.

Сдвинуть на половину звука и лист, и стекло – это очень много, целая ночь, и не только. Это отклик предметов. Удалось перестать быть чужим – хоть ненадолго.