Когда я поняла, что еду на вручение премии Андрея Белого и поэтому должна написать речь, я произвела небольшое расследование, а какое же отношение у самого Андрея Белого было к основной физической составляющей премии, т.е. к водке. Узнала, снимая с самой поверхности (а спирт, как и сливки, лежит всегда сверху), что у Белогопьянствоотдаётся эхом впространстве, как сказано в стихотворении «Русь». Тот, кто пьян – простёрт, и само пространство простирается как пьяное. Чтобы приехать сегодня на вручение, мне пришлось преодолеть довольно пространное пространство, и в знак преодоления я непременно выпью позже. Но прежде пьянства хочу сказать, что эта премия в разделе «за поэзию» – та единственная, которую мне когда-либо хотелось получить потому, что она очерчивает поэтический простор, чей ландшафт хочется постигать, прошагать. Это ландшафт Аркадия Драгомощенко, Елены Шварц, Ивана Жданова, Геннадия Айги, Елизаветы Мнацакановой. Потеряться в нём не страшно, потому что читатель кажется в нём пешеходом, у которого бескрайнее количество времени, а, может быть, и сил.

«Для землеройки» – это третья моя книга, попавшая в шорт-лист Белого, и сегодня я рада тому, что именно за неё, а не за две предыдущие, получаю Премию, потому что сейчас передо мной яснее, чем раньше стоит задача говорить в стихах так, чтобы улавливать моменты равновесия между частным и общим, между ясностью опыта и неясностью испытанного. Если можно говорить о поэзии попытки и опыта, если считать, что такая поэзия возможна, мне хочется испытать её на сказанном в моих стихах. И тот или та, кто прочтёт мои стихи, возможно, со своей стороны станет и субъектом, и объектом опыта.

Язык испытывает нас; испытывает на терпение, на протяжённость границ сказанного, и испытывает нас как чувство, мы и есть чувство языка. Это чувство стремится к тому, чтобы им поделились, и, вложенное в слова, испытывает их узость, недостаточность, переполняет их, как слёзы – глаза или радость – грудную клетку. И это равновесие тоже нужно испытать на стихах под угрозой сорваться в одну из крайностей, чтобы внушить высказыванию надежду на что-то общечеловеческое. Поэтому я писала книгу для землеройки: землеройка здесь всего лишь фигура, вынужденная поставить себя на место того внешнего испытателя, который воспримет опыт человека, но не окажется под властью назначенных этому опыту границ. Человек ведь не может выйти за границы человеческого опыта, выход за них ведёт в безумие и ночь беспамятства. Испытатель человеческих границ невидим для стихотворения, знающего только человеческую темноту, но стихотворение потому и ходит к этим границам, что оттуда, после проделанного пути, опыт постижимее. Упоение преодолённым простором у этих границ сменяется – как сон явью – трезвостью осознания конечности пути и ограниченности постигнутого. Но другой опыт другого пути, отличный от постигнутого в поэзии, может когда-нибудь, кого-нибудь завести и дальше.

Я благодарна комитету Премии за то, что опыт похода на край сказанного и осознанного, вошедший в мою книгу, нашёл путь и к их читательскому восприятию, и в их открытый чтению ум.